Она стояла под душем, пытаясь смириться с воскресной повинностью. Неотвратимой повинностью. Ей предстояло навестить мать в лечебнице для инвалидов. Она пропустила два воскресенья, выдумывая отговорки, чтобы избежать поездки в Шатне-Малабри. Эти отговорки нужны были не матери — та уже давно ничего не понимала, — а ей самой. Жанна считала, что обязана навещать мать.
Она пообедала на кухне, не присаживаясь. Пиала белого риса. Помидоры черри. Как она ненавидела такие дни! Секунды, минуты, часы сливались в сталактит одиночества. Она не говорила. Не включала ни радио, ни телевизор. Мысли расширялись, набухали, разносились по всей квартире. Ей казалось, что она сходит с ума. Слышит голоса. А может, просто разговаривает вслух, как старуха.
Как-то она видела на английском канале документальный фильм об одиноких горожанах. Сорокалетняя женщина у себя на кухне говорила в камеру:
— С каких пор можно говорить о настоящем одиночестве? Когда уже с четверга со страхом ждешь приближения выходных. Когда пытаешься занять всю субботу походом в супермаркет. Когда прикосновение сотрудника способно взволновать тебя до конца вечера…
Жанна вздрогнула, убирая пиалу в посудомойку.
Два часа дня. Никто так и не позвонил. Ни Феро, ни Тэн. Она попробовала открыть книгу, но не смогла сосредоточиться. Благодаря снотворным вздремнула, оттягивая поездку в лечебницу. Проснулась в половине четвертого. Голова не работала. Жанна схватила ключи от машины, айфон. Заперла квартиру. Глубоко вдохнула.
Порт-д'Орлеан. Национальная автомагистраль № 20. Жантийи. Аркёй. Кашан. Названия городов менялись, но пейзаж оставался прежним. Пыльный пригород. Грязные дома. Облезлые платаны под горячим солнцем трудились в поте лица, маскируя окружающее убожество. От перекрестка Круа-де-Берни расходились шоссе. Мосты. Пандусы. Названия городов на указателях. А под ними — целое море раскаленных крыш, каменных домов. И все это словно поджаривалось на дне серой сковороды.
Еще через несколько километров она увидела проспект Дивизьон-Леклерк в Шатне-Малабри. В конце его находилась лечебница «Альфедия». Современное здание, тусклое и безликое, напоминало придорожную гостиницу в пригороде. Неоновая вывеска гласила «Дом покоя», хотя скорее это походило на человеческую свалку. Нечто среднее между дурдомом и хосписом.
В холле неизменные лежачие больные грелись на солнце, пробивавшемся сквозь грязные стекла. Неподвижные, с застывшим взглядом и морщинистыми, будто клубок веревки, лицами. Они уже не видели. Не думали. Жанне всегда казалось, что старческое слабоумие, болезнь Альцгеймера и все подобные расстройства — подарок небес, чтобы не замечать приближения смерти. В этом возрасте счастлив тот, кто разучился считать. Годы. Дни. Часы. Растительное состояние, при котором каждая секунда как жизнь.
Перепрыгивая через ступеньки, она поднялась по служебной лестнице. На третьем этаже, склонив голову, чтобы не смотреть на застывших перед телевизором доходяг, ринулась в комнату матери.
Мерзкие цвета. Дешевая мебель. Личные безделушки силились сделать комнату не такой безликой. Каждый раз, входя сюда, Жанна вспоминала фараонов, вместе с которыми хоронили привычные вещи и рабов. Эта комната и есть склеп, а она сама — рабыня.
— Привет, мама! Как ты?
Не ожидая ответа, она скинула пиджак. Приподняла мать, легкую как перышко. На лице у той ничего не отразилось. Жанна подложила ей под спину подушки. Старуха ее не видела. И в каком-то смысле Жанна тоже ее не видела. Она приходила сюда годами и замечала только, как смерть шаг за шагом отвоевывает территорию. Мать похудела еще на килограмм. Тело заметно одряхлело. Выступили кости…
Жанна присела и уставилась в окно. Перед ней теснились липы и ели. Казалось, здесь даже деревья заражены упадком и нищетой. Она наконец заметила, как воняет в комнате. Разило жратвой, мочой, лекарствами. Ей и в голову не пришло открыть окно. Да и к чему? Во дворе наверняка воняет еще хуже. Ей надо притерпеться. Как альпинисты, совершая восхождение, постепенно привыкают к разреженному воздуху.
Шло время. Она не шевелилась. Не включала телевизор — воскресные передачи доконали бы ее. И уже не смотрела на иссохшую седую женщину, погребенную под толстыми одеялами. Жара казалась нестерпимой, и при виде этого укутанного полутрупа ей делалось не по себе.
За внешним спокойствием этой сцены скрывалась внутренняя борьба. Жанна пыталась отогнать назойливые воспоминания. Сожаления. Годы, проведенные с этой женщиной, которой после смерти Мари становилось все хуже и хуже. Ее поместили в клинику, когда Жанна поступила в институт. А потом — годы ритуальных воскресных визитов в разные лечебницы, изматывающих и бесполезных. И все же это была хоть какая-то веха. Какой-то полюс в ее жизни. Даже если каждый раз после этого она чувствовала себя еще более опустошенной, еще более потерянной…
Прошел час. Она решила, что отбыла свою повинность. Главное — сбежать отсюда до «ужина». Пять часов. Зрелище беззубых ртов, заглатывающих детскую кашку, напоминало ей полотна Брейгеля, где смех и ужас неразлучны и создают пугающий контраст. Пока, мама. Задержав дыхание, Жанна чмокнула мать. Подоткнула одеяла. И вот она за дверью. Гора с плеч.