Она убежденно затрясла головой:
— Я отлично знала Робержа. Это был человек прямой, как колокольня. Никакого секса. Никаких вольностей с женщинами.
По-испански она говорила отрывисто, глотая половину слов, и Жанна напрягалась, чтобы ее понять. «Очень хорошо» в ее исполнении звучало как «оч-шо», а «добрый день» как «доб-де».
— А ребенок? Вы знали ребенка?
— Хуана? Конечно.
Хуан, а не Хоакин, взяла на заметку Жанна. Неужели она ошиблась насчет мальчика? Нет, быть того не может.
— Что это был за мальчик?
— Красавчик.
— Сколько ему было лет?
— Лет десять, что-то около того.
— У него были проблемы с руками?
— С руками? Нет. Что вы имеете в виду?
— Ничего, оставим это. Почему Роберж взял его с собой в Гватемалу?
— Хуан страдал нервным расстройством. Роберж не хотел бросать его одного в приюте в Формосе. Это в Аргентине.
— Что за расстройство?
— Что-то вроде аутизма. Точнее не скажу.
— А он не был… э-э… одержим демоном?
Росамария изобразила губами непристойный звук. Виртуозно изобразила, надо отдать ей должное.
— Бредни деревенщины! Аутизм традиционно вызывает страх. Этот синдром часто связывают с одержимостью. Особенно здесь. Знаете, что говорят про местных жителей? Что у них в одном кармане бог, а в другом — дьявол.
Жанна сидела на большом камне с блокнотом на коленях и делала записи. Женщины устроились в уголке, неподалеку от раскопа. Окружающая обстановка напоминала стройку — за тем исключением, что здесь ничего не строили. Кругом зияли ямы. Высились груды щебня. Лежали куски стен — очень древних, извлеченных из-под земли. Пространство огораживали желтые ленты. Валялись тачки и лопаты. Над головой был натянут тент из пленки, служивший добытым «сокровищам» защитой от ливневых дождей.
Рука Жанны застыла над блокнотом. У нее вдруг закружилась голова. От голода. От усталости. Да и разница во времени еще давала о себе знать…
— Вам нехорошо? — забеспокоилась Росамария и наклонилась к собеседнице. На Жанну пахнуло ромом.
— Ничего, все нормально.
— Кофе хочешь? — спросила археолог, переходя на «ты».
— Нет, спасибо.
Росамария стояла перед ней, уперев кулаки в бедра:
— Это лучший в мире кофе.
Эва Ариас предупреждала ее: майя не любят шутить с тем, что считают предметом своей национальной гордости.
— Ну хорошо.
— Идем со мной.
Они двинулись вперед, с предосторожностями обходя натянутые шнуры, тенты, ямы. Индеанка привела Жанну в свою лабораторию. Здесь на прибитых к козлам досках, служащих столами, лежали кучками камни. В правом углу обнаружилась плитка и кофемолка. Росамария принялась варить кофе.
Жанна присела к одному из столов. Усталость поднималась в ней волнами — неодолимая, удушливая, тошнотворная, как переполненный мусорный бак. Что-то она совсем расклеилась.
Росамария разлила кофе. В воздухе запахло горелой землей. От одной мысли о том, что вот это сейчас придется пить, Жанну чуть не вывернуло.
— Я покажу тебе одну фотографию, — сказала археолог, роясь в железном шкафчике.
Она положила на стол старый черно-белый любительский снимок, запечатлевший ее — в чуть более презентабельном виде, но вполне узнаваемую — в компании с мужчиной лет шестидесяти, одетым в просторную белую рубаху, смахивающую на индейскую тунику. Кроме золотого крестика на шее, ничто не выдавало его принадлежности к духовному сословию.
Жанна наклонилась поближе к фотографии. Сначала ей показалось, что снимок то ли передержан, то ли запылен, но потом она поняла, что пыльным был весь облик Пьера Робержа. Волосы, брови, лицо — все как будто присыпано пеплом. Крошечными оазисами в этой выжженной, растрескавшейся, безнадежной пустыне оставались лишь глаза — очень светлые, почти прозрачные. Ей на ум пришли монахи-отшельники, в первые века христианства жившие в пустыне.
— А фотографий Хуана у вас нет?
— Нет. Он не любил фотографироваться.
— Почему?
— Боялся. Хуан всего боялся. Вы что-нибудь понимаете в аутизме?
— Немножко.
— Для такого ребенка внешний мир в лучшем случае не существует. В худшем — таит угрозу. Никто не имел права входить в комнату, где он спал. Каждый предмет у него лежал строго на своем месте.
— Роберж занимался с ним? Учил, воспитывал?
— Со страстью! И добивался результатов. Он надеялся сделать из него, как бы это выразиться, нормального ребенка. Чтобы мальчик мог получить профессию.
Жанна по-прежнему не отрывала взгляда от снимка:
— Когда произошло убийство, вы были здесь?
— Нет. Я руководила работами в Сололе — это город на берегу озера. Роберж был в Панкахче. Как только я узнала о трагедии, сразу примчалась.
— Что он вам рассказал?
— Он не мог ничего рассказать — к тому времени его уже арестовали.
— Вы не помните, какие против него нашлись улики?
— Да не было никаких улик! Он сам сдался властям.
— Вы не помните, какие против него нашлись улики?
— Да не было никаких улик! Он сам сдался властям.
— Признался в убийстве?
— Вдоль и поперек. И по диагонали.
— Что было потом?
— Его выпустили. Доказательств-то никаких. Даже здесь, в Гватемале, одного признания недостаточно, чтобы осудить человека. Легавые догадались, что он вешает им лапшу на уши.
Жанну удивило, что полицейские не удовольствовались признанием задержанного. В такой стране, да еще в то время, этого должно было за глаза хватить, чтобы закрыть дело.