Каждый из нас хранит внутри себя исходный миф — с убийством, инцестом и каннибализмом. Каждый ребенок в фантазиях переживает эту допотопную историю. Каждый мальчишка подсознательно готов совершить непоправимое, но в последнюю минуту одумывается и отступает. И становится взрослым. Фрейд считал, что даже в физическом плане, на клеточном уровне, в нас хранится воспоминание об этом варварском убийстве. Своего рода генетическое наследство, которое он называл «филогенетической памятью». Еще одна пленительная идея. Первородный грех, впечатанный в нашу плоть, заключенный в наши гены…
Жанна бросила взгляд на часы: уже пять вечера. Пора возвращаться. Единственный — и главный — вопрос, на который ей следовало найти ответ, звучал так: что может быть общего между книгой «Тотем и табу» и расследуемым ею делом? Мифом о коллективном убийстве и безумием Хоакина?
Ее осенила еще одна идея. Уже совершенно бредовая. Вирус, проникший из загадочного леса, как-то связан с эдиповым комплексом. Возможно, что вызываемое им заболевание пробуждает примитивные инстинкты, высвобождает дикарское начало и блокирует человеческий мозг, выполняющий роль цензора…
Ей захотелось перечитать некоторые страницы, но света не хватало. Строки сливались перед глазами. Она поднялась и почувствовала головокружение. Надо что-то съесть.
Затем она отправится в больницу «Фонсека».
И допросит человека, ближе других подошедшего к злу, — Нильса Агосто.
46
Пока она жевала купленный quesillo — нечто вроде блина с расплавленным сыром — и добиралась до больницы, совсем стемнело. Ощущение было такое, словно над городом навис огромный и плоский серый камень. Она попросила таксиста высадить ее чуть поодаль, чтобы остаток пути пройти пешком и смешаться с толпой вечерних посетителей, выстроившихся в очередь перед воротами. Через прутья решетки она видела плоское одноэтажное здание, так похожее на карантинный барак.
Через прутья решетки она видела плоское одноэтажное здание, так похожее на карантинный барак. Еще неизвестно, кто в большей безопасности: больные, что находятся внутри, или прохожие, что остались снаружи.
Первый кордон она миновала беспрепятственно. Оставался второй. Охранники у дверей отделения, где лежал Нильс Агосто. Но их на месте не оказалось. Ушли ужинать? Она не стала доискиваться причин их отсутствия. В странах тропической зоны лучше всего принимать вещи такими, как они есть…
Она проскользнула в палату. В нос шибануло потом, лекарствами, болезнью. Духота стояла чудовищная. Электрическая лампочка светила еле-еле. Слишком много негативных воздействий на жизненно важные центры — Жанна вдруг почувствовала, что сама заболевает, как будто легла на еще не успевшие остыть простыни умирающего.
В коридоре обнаружились две двери. Комната справа была крест-накрест заколочена досками. Жанна постучала в ту, что слева. Никакого ответа. Она открыла дверь и узрела Нильса Агосто — весьма бодрого на вид. А она-то боялась, что застанет его на последнем издыхании, чуть живого и спеленутого, как мумия! Пациент оказался красивым молодым человеком, с зачесанными назад по латиноамериканской моде волосами. Он сидел на кровати и невозмутимо читал номер «Ла-Пренсы».
Увидев Жанну, он дернулся было, но тут же успокоился. И улыбнулся робкой улыбкой. Жанне, за свою жизнь опросившей немало потерпевших, такая улыбка была хорошо знакома. Видно, насилие ранит не только тело, но и накладывает отпечаток на душу жертвы.
Извинившись, она спросила:
— Сеньор Нильс Агосто?
Вместо ответа он моргнул веками.
— Меня зовут Жанна Крулевска. Я следственный судья из Франции.
Он удивленно поднял брови. А он вообще-то способен говорить, забеспокоилась Жанна. Может, ему перерезали голосовые связки? Больничная рубашка с высоким воротом закрывала его горло. Она приблизилась еще на шаг. Уже раскрыла рот, чтобы объяснить свое присутствие, как вдруг на них обрушилась темнота.
Свет погас сразу везде — в палате, в коридоре, в больничном садике. Лишь сиявшая в небе луна прорезала мрак. Да уж, в таких странах, как эта, мелькнуло у Жанны, приходится быть готовой к любым неприятностям. И в тот же миг до ее слуха донесся легкий стук. У нее перехватило дыхание. Все мысли мгновенно улетучились. Остался один страх.
Она медленно повернула голову. В полутьме ей привиделся язычок красного пламени и зеленая змея. Какая-то могучая сила притиснула ее к стене. Змея. Татуировка в виде чудовищной змеи, свернутой причудливыми кольцами, под которыми перекатывались мощные мускулы. Эта змея ее убьет. Задушит, как боа-констриктор. Под скулу ей уперся нож, блеснувший в темноте ртутным блеском.
— Hija de puta, no te mueves!
Жанна скосила глаз. Она заметила в комнате какое-то движение. Красное пламя оказалось банданой, стягивавшей череп второго нападавшего, сейчас склоненного над постелью больного. Жанну охватил страх за Нильса Агосто. Несчастного Нильса Агосто, не способного даже закричать. Тот и в самом деле не шевелился, готовый покорно принять смерть. Это смирение — наследие поколений никарагуанцев, привыкших к преследованиям, казням, грабежам…
Человек в бандане ухватил Нильса за нижнюю челюсть, чтобы тот мог рассмотреть его лицо. Но у него не было лица. Вместо него щерилась маска, в которой не было ничего человеческого. Страшная личина существа доколумбовой эпохи.