В самом Риме,
который был затоплен потоком беглецов из окрестных селений, власти не могли
поддержать порядка ни убеждением, ни приказами. И немногого недоставало,
чтобы город сам себя погубил в этом великом смятении и буре. Повсюду
господствовали противоборствующие страсти и неистовое волнение. Ибо даже
сторона, которая на какое-то время торжествовала, не оставалась в покое, но,
вновь сталкиваясь в огромном городе с устрашенным и поверженным противником,
дерзко возвещала ему еще более страшное будущее, и борьба возобновлялась.
Помпея, который был ошеломлен не менее других, теперь осаждали со всех
сторон. Одни возлагали на него ответственность за то, что он содействовал
усилению Цезаря во вред и самому себе и государству, другие ставили ему в
вину, что он позволил Лентулу оскорбить Цезаря, когда тот уже шел на уступки
и предлагал справедливые условия примирения. Фавоний же предлагал ему
топнуть ногой о землю, ибо Помпей как-то, похваляясь, говорил сенаторам, что
незачем им суетиться и заботиться о приготовлениях к войне: если только
Цезарь придет, то стоит ему, Помпею, топнуть ногою оземь, как вся Италия
наполнится войсками. Впрочем, и теперь еще Помпей превосходил Цезаря числом
вооруженных воинов; никто, однако, не позволял ему действовать в
соответствии с собственными расчетами. Поэтому он поверил ложным слухам, что
война уже у ворот, что она охватила всю страну, и, поддаваясь общему
настроению, объявил публично, что в городе восстание и безвластие, а затем
покинул город, приказав следовать за собой сенаторам и всем тем, кто
предпочитает отечество и свободу тирании.
XXXIV. ИТАК, консулы бежали, не совершив даже обычных жертвоприношений
перед дорогой; бежало и большинство сенаторов — с такою поспешностью, что
они захватывали с собой из своего имущества первое попавшееся под руку,
словно имели дело с чужим добром. Были и такие, которые раньше горячо
поддерживали Цезаря, теперь же, потеряв от ужаса способность рассуждать,
дали без всякой нужды увлечь себя этому потоку всеобщего бегства. Но самым
печальным зрелищем был вид самого города, который накануне великой бури
казался подобным судну с отчаявшимися кормчими, носящемуся по волнам и
брошенному на произвол слепого случая. И все же, как бы много боли ни
причиняло это переселение, римляне из любви к Помпею считали землю изгнания
своим отечеством и покидали Рим, словно он уже стал лагерем Цезаря. Даже
Лабиен, один из ближайших друзей Цезаря, бывший его легатом и самым
ревностным помощником его в галльских войнах, теперь бежал от него и перешел
на сторону Помпея. Цезарь же отправил ему вслед его деньги и пожитки.
Прежде всего Цезарь двинулся на Домиция, который с тридцатью когортами
занял Корфиний, и расположился лагерем у этого города. Домиций, отчаявшись в
успехе, потребовал у своего врача-раба яд и выпил его, желая покончить с
собой.
Домиций, отчаявшись в
успехе, потребовал у своего врача-раба яд и выпил его, желая покончить с
собой. Но вскоре, услышав, что Цезарь удивительно милостив к пленным, он
принялся оплакивать себя и осуждать свое слишком поспешное решение. Однако
врач успокоил его, заверив, что дал ему вместо яда снотворное средство.
Домиций, воспрянув духом, поспешил к Цезарю, получил от него прощение и
вновь перебежал к Помпею. Эти новости, дойдя до Рима, успокоили жителей, и
некоторые из бежавших вернулись назад.
XXXV. ЦЕЗАРЬ включил в состав своего войска отряд Домиция, а также всех
набиравшихся для Помпея воинов, которых он захватил в италийских городах, и
с этими силами, уже многочисленными и грозными, двинулся на самого Помпея.
Но тот не стал дожидаться его прихода, бежал в Брундизий и, послав сначала
консулов с войском в Диррахий, вскоре, когда Цезарь был уже совсем рядом,
сам отплыл туда же; об этом будет рассказано подробно в его жизнеописании.
Цезарь хотел тотчас же поспешить за ним, но у него не было кораблей, и
потому он вернулся в Рим, в течение шестидесяти дней сделавшись без всякого
кровопролития господином всей Италии. Рим он нашел в более спокойном
состоянии, чем ожидал, и так как много сенаторов оказалось на месте, он
обратился к ним с примирительной речью, предлагая отправить делегацию к
Помпею, чтобы достигнуть соглашения на разумных условиях. Однако никто из
них не принял этого предложения, либо из страха перед Помпеем, которого они
покинули в опасности, либо не доверяя Цезарю и считая его речь неискренней.
Народный трибун Метелл хотел воспрепятствовать Цезарю взять деньги из
государственной казны и ссылался при этом на законы. Цезарь ответил на это:
«Оружие и законы не уживаются друг с другом. Если ты недоволен моими
действиями, то иди-ка лучше прочь, ибо война не терпит никаких возражений.
Когда же после заключения мира я отложу оружие в сторону, ты можешь
появиться снова и ораторствовать перед народом. Уже тем, — прибавил он, —
что я говорю это, я поступаюсь моими правами: ведь и ты, и все мои
противники, которых я здесь захватил, находитесь целиком в моей власти».
Сказав это Метеллу, он направился к дверям казнохранилища и, так как не
нашел ключей, послал за мастерами и приказал взломать дверь. Метелл,
ободряемый похвалами нескольких присутствовавших, вновь стал ему
противодействовать. Тогда Цезарь решительно пригрозил Метеллу, что убьет
его, если тот не перестанет ему досаждать. «Знай, юнец, — прибавил он, — что
мне гораздо труднее сказать это, чем сделать». Эти слова заставили Метелла
удалиться в страхе, и все потребное для войны было доставлено Цезарю быстро
и без помех.
XXXVI. ЦЕЗАРЬ направился в Испанию, решив прежде всего изгнать оттуда
Афрания и Варрона, легатов Помпея, и, подчинив себе тамошние легионы и
провинции, чтобы в тылу у него уже не было противников, выступить затем
против самого Помпея.