Я нашел их на Храмовой горе, среди десятка трупов — видно, столкнулись два патруля, израильский и арабский, и уложили друг друга в пять секунд. Тела, нафаршированные пулями, один — с рукой, оторванной гранатой, а у другого снесено полчерепа… Искаженные яростью лица присыпаны пылью, над ними вьются мухи, посланцы сатаны… Россыпи блестящих гильз, кровавые лужицы, пальма с побитым осколками стволом… Жуткая картина! Особенно если вспомнить звездную ночь над океаном, теплый воздух, что вливается в иллюминатор, и Сельму, нежную и гибкую, как ива у пруда…
Грохнули выстрелы, что-то свистнуло у виска, взметнулись фонтанчики пыли.
Тела, нафаршированные пулями, один — с рукой, оторванной гранатой, а у другого снесено полчерепа… Искаженные яростью лица присыпаны пылью, над ними вьются мухи, посланцы сатаны… Россыпи блестящих гильз, кровавые лужицы, пальма с побитым осколками стволом… Жуткая картина! Особенно если вспомнить звездную ночь над океаном, теплый воздух, что вливается в иллюминатор, и Сельму, нежную и гибкую, как ива у пруда…
Грохнули выстрелы, что-то свистнуло у виска, взметнулись фонтанчики пыли. Двое, определил я: один распластался под пальмой, другой, скорчившись, прячется в камнях. Враги, последние из выживших. Наверняка изранены…
Вскинув руку, я крикнул на арабском:
— Мир! Перестань стрелять! Я здесь, чтобы помочь тебе!
Затем повторил то же самое на иврите.
Выстрелы смолкли, но не оттого, что к моим словам прислушались, — просто оба потеряли сознание. У палестинца хлестала кровь из рваной раны над коленом, израильтянину в бок попали два осколка, один на палец не дошел до сердца. Минут сорок я возился с ними — дренировал, зашивал, бинтовал, вводил антисептики; затем перенес в восточный придел мечети, где потолок еще сохранился и на полулежали толстые ковры. Устроил их не рядом, а метрах в трех, чтоб не вступили в драку, дал напиться, заставил проглотить с водой таблетки биокрина.
Они пришли в себя, и я заговорил. На иврите, который понимали оба:
— Скажите ваши имена, я отмечу их в журнале и отправлю вас куда пожелаете. В наш госпиталь в Кедроне или к друзьям, каждого к своим. Вы первый. — Я кивнул палестинцу.
— Валид… — прохрипел он, — Валид Салех…
— Откуда?
— Из Назарета.
Я кивнул и повернулся к израильтянину:
— Ваше имя?
— Михаэль Берг, отсюда, из Иерусалима. Доставьте меня в госпиталь, майор. Боюсь только, что не смогу идти. Вы можете вызвать транспорт? Джип, вертолет? Есть у вас вертолеты?
— Это не должно вас беспокоить. Я же сказал, что каждый попадет к друзьям.
Губы Берга шевельнулись, но он не произнес ни слова. Я тоже молчал, разглядывая раненых. Израильтянину было порядком за сорок; светловолосый и сероглазый, с крупными, будто вырубленными топором чертами, он походил на шведа или немца — обычный среднеевропейский тип, но уж никак не семит. А вот палестинца в другой обстановке я принял бы за еврея. Черные навыкате глаза, черные кудрявые волосы, нос с горбинкой, полные губы, смуглая кожа… На вид — не больше восемнадцати, совсем мальчишка.
Я повернулся к Бергу.
— Давно живете в здесь?
— Двадцать восемь лет. В шестидесятом родители переселились из Германии. Из Мюнхена.
— Помните язык?
— Конечно. Мне было тогда шестнадцать.
— Я тоже из Мюнхена, — сказал я на немецком. — Майор медицинской службы Петер Шрайбер.
Он окатил меня угрюмым взглядом.
— Не люблю немцев и немецкий язык. Чего мы ждем, майор?
— Вертолет. Пока вы с Салехом были без сознания, я вызвал его по рации.
Берг нахмурился.
— У вас нет ни рации, ни телефона!
— Есть. Я бросил ее во дворе мечети, когда перетаскивал вас.
Мы замолчали.
Я бросил ее во дворе мечети, когда перетаскивал вас.
Мы замолчали. Салех сверкал на меня глазами из своего угла, Берг кривил рот, но не от сильной боли, утихомиренной лекарствами, а, вероятно, из неприязни к немцам. Но это была не самая сильная его эмоция; стоило ему взглянуть на Салеха, как ощутимые волны ненависти таранили воздух. И возвращались обратно с большей силой — юный Салех тоже не питал к израильтянину теплых чувств.
— Чего не поделили, братья? — спросил я наконец.
— Братья? — вскинулся Салех. — Смердящий пес ему брат! Дай мне нож, и я вырежу ему сердце! Я…
— Заткнись, щенок! — Щеки Берга налились кровью. — Я тебя без ножа прикончу! Придушу ублюдка! За моих… за дочь и жену… за тех, кого вы убили, зверье!
Я вытянул к ним руки.
— Спокойно! Вспомните, бог не любит убийств! Нет худшего греха, чем посягнуть на жизнь ближнего. А если убийство свершилось, то пусть преступник молит о прощении, и если он искренне раскаялся, то будет прощен… Это истина, которую вам следует принять; ведь Иегова и Аллах — ваш общий бог! Бог вашего народа!
— Какого народа? — рявкнул Берг и закашлялся, схватившись рукой за бок. На лбу его выступили капли пота.
— Того, что пришел в Палестину из Северной Месопотамии. Одни племена остались здесь, смешавшись с хана-неями, другие заселили Аравийский полуостров, и с этих пор минуло три тысячи лет. Немалое время, согласен, но можно ли позабыть о кровном родстве? О том, что вы произошли от чресел Авраама?
— С детства помню, что немцы обожают все раскладывать по полочкам, даже в лагерях и тюрьмах, — пробормотал израильтянин. — Помнится еще об их пристрастии к чтению лекций… Вы за этим сюда явились, майор? Может, лучше побеседуем о птичках? Или о видах на урожай томатов?