— Ты хотел видеть меня? — раздался откуда-то сбоку негромкий, но властный голос. Начальник стражи вздрогнул. Его двоюродный брат всегда умудрялся появиться неслышно и незаметно, точно вдруг возникал из окрестной пыли.
— Приветствую тебя, Гаумата! — коротко произнес Нидинту-Бел. — Или теперь лучше звать тебя Верховным жрецом?
— Именно так, — величаво кивнул его собеседник. — Ты же знаешь. Тот, кто становится у трона Мардука, не имеет больше собственного имени. Только ему, Судье богов, ведомо имя вернейшего из слуг его.
Вельможа поморщился. Не то чтобы он совсем не верил в Мардука, но для успокоения души его вполне достаточно было тех щедрых жертв, которые, по обычаю, возлагались им на алтарь бога.
— А что стало с тем, старым, который был до тебя?
— Мардуку ведомо, где он, — неспешно, но уклончиво ответил Гаумата. — Но ты ведь пришел сюда не за тем, чтобы справиться о его судьбе?
— Вовсе нет, — скривил губы Нидинту-Бел. — Мне нужна женщина. Я надеюсь, ты поможешь мне добыть ее.
Верховный жрец равнодушно пожал плечами.
— За этим тебе следовало идти в храм Иштар.
— Я бы так и сделал, если бы сегодня на площади старый плут не проиграл состязание этому недоеденному львами мошеннику. Правда ли, что теперь народ эбору может безнаказанно славить лишь своего непонятного бога?
— Да, — с нескрываемой грустью подтвердил Гаумата. — Это во всеуслышание провозгласил Валтасар, и пока он будет оставаться у власти, или же, пока Даниил будет стоять по правую руку царя, это, несомненно, будет так.
— В таком случае мне не удастся заманить ее в храм Иштар, — жестко отрезал Нидинту-Бел. — Но ведь есть еще ложе Мардука. Я видел его, оно стоит в храме, там, наверху. — Начальник стражи неопределенно махнул рукой в сторону, где возвышалась над городом семицветная громада Этеменанки. — И Мардуку нет разницы в том, нубийка перед ним, эборейка или же персиянка, если она красавица и рождена в Вавилоне. По закону она должна взойти на ложе.
— Не забывайся, Нидинту! — сурово нахмурился Верховный жрец. — Это ложе Бога!
— На котором усердствуют его жрецы, — раздраженно отмахнулся побочный отпрыск Набонида. — Я думаю, дорогой братец, по старой дружбе ты не откажешься на одну ночь уступить ложе мне.
— Твоя похоть доведет нас до беды, дорогой братец! — гневно проговорил Гаумата. — Кир ждет от нас действий, а ты, вместо того чтобы сбросить Валтасара, добиваешься какой-то эборейки.
— Гаумата! — едва сдерживаясь, чтобы не перейти на крик, выдавил Нидинту-Бел. — Я желаю иметь эту девушку, и ты поможешь мне овладеть ею!
— Неужто она и впрямь так хороша, что заставляет тебя забыть о вавилонском троне? — Верховный жрец отступил на полшага назад, отстраняя руку взбеленившегося родственника.
— Хороша! Но не о том речь! — несколько успокаиваясь, бросил вельможа. — Ты бы видел, какими глазами смотрел на нее вчера Даниил там, во дворце…
— Вот, значит, как? — медленно произнес служитель Мардука.
— Да, я хочу обладать ею! А кроме того, хочу сделать больно этому грязному выскочке!
— Ты сделаешь ему больно. Очень больно. И очень скоро.
Даниил приближался к покоям Валтасара той неспешной, исполненной внутреннего достоинства поступью, какой, по мнению Намму, должен был ходить признанный всеми пророк. Огромный полудикий скиф — и тот глядел на него с нескрываемым почтением. Конечно, законоучитель народа эбору и представить себе не мог, что сейчас тот повторяет слова, которыми закончил Даниил свою речь в доме лавочника Иезекии: «Любовь и правый суд — вот ключи, пред которыми открыты души человечьи. Если же нет любви, то и боги, точно путники в ночи, не сыщут себе тепла и ответа в душах людских. Если ж нет в мире правого суда, то и богам в таком мире места нет».
Слова эти, переданные Кархану одним из неусыпных стражей новоиспеченного царского советника, звучали столь ново и необычно для этого мира, что Руслана Караханова неудержимо тянуло спросить у проходящего мимо пророка, как ему пришли в голову такие мысли. Впрочем, к стыду своему, Намму и сам не знал, как до них додумался. Он просто начал говорить о любви, искоса поглядывая на Сусанну, подливающую ему вино, а далее фразу надо было чем-нибудь заканчивать.
Даниил прошествовал мимо угрюмого скифа, удостоив того любезным кивком, и вошел в устланную коврами просторную комнату, где на подушках, набитых лебяжьим пухом, в задумчивости возлежал царь Вавилона.
— Ты звал меня, мой государь? — Намму поклонился, но Валтасар лишь отмахнулся, давая понять, что не желает продолжения протокольных церемоний, указывая на место около себя.
— Вчера на площади, Даниил, — начал он, — ты говорил, что боги, вернее, твой Бог, послали тебе знамение, и ты узрел льва, зовущего прочих зверей на охоту, дабы затем пожрать их. Полагаешь ли ты, что речь в этом знамении шла о персах, и царь Кир есть тот, кто был назван львом?
— Я лишь довел до тебя, государь, то, что было угодно богу, — скромно опустил глаза пророк.
Полагаешь ли ты, что речь в этом знамении шла о персах, и царь Кир есть тот, кто был назван львом?
— Я лишь довел до тебя, государь, то, что было угодно богу, — скромно опустил глаза пророк. — Но если, о повелитель, ты желаешь узнать, что видно мне сокровенным взором, я готов поведать тебе о том.