— Пожалуй, ты прав, Халаб, сын Мардукая. Я не зря приблизил тебя. А вдобавок ко всему мы устроим огромный пир на весь город. Все, от мала до велика, должны праздновать одержанную победу и возвращение доблестного государя.
— А заодно это прекрасный способ на время заключить мир с Даниилом. Он, как видим, не любит войну. Значит, следует открыть ему дорогу просьб, — подхватил Халаб. — Идя по ней, немногие достигают цели, но все сбивают ноги…
— А многие голову, — завершил его речь Верховный жрец. — Ступай распорядись. Пир должен быть такой, какого прежде здесь не видывали.
Халаб склонился в поклоне и направился к двери.
— Об остальном же я сам позабочусь, — тихо проговорил Гаумата, когда его помощник скрылся из виду.
— Об остальном же я сам позабочусь, — тихо проговорил Гаумата, когда его помощник скрылся из виду.
Когда Иезекия толкнул дверь в свою лавку и переступил родной порог, взгляды ошеломленных домочадцев удивленно остановились, точно перед ними был не живой человек, а бесприютная душа, вернувшаяся к утраченному месту своего обитания. От прежней дородности почтенного лавочника не осталось и следа. Поседевшая борода свисала клочьями, и одежда, та самая, в которой он был схвачен, сейчас болталась на нем, точно парус на мачте в безветренную погоду.
— Отец! — Ханна, младшая сестра Сусанны, бросилась на шею постаревшего Иезекии, не в силах сдержать слез. Иезекия отрешенно поглядел на близких своих и слуг и затем медленно опустился на скамью, закрывая голову руками.
— Я велела навести порядок в лавке, — всхлипывая, рассказывала Ханна. — В последние дни мало кто решается заходить к нам, но теперь, когда ты вернулся…
Иезекия почти не слышал ее слов. Перед его глазами вновь и вновь появлялся суровый лик жреца, вещающего ему: «Как видишь, мы во всем разобрались, и ты свободен. Ступай, но помни: Мардук хоть и милосерден, но всякому отмеряет по его делам. Если, вернувшись к родному очагу, начнешь ты в сердцах говорить дурное против справедливейшего из богов и служителей его, божий гнев падет на тебя и испепелит без промедления. Неведомо, откуда взялся священный камень у дочери твоей, Сусанны, но там его нашли, и разговорами своими ты можешь лишь погубить ее. Молчи. И надейся на милость величайшего из богов!»
Теперь стоило Иезекии разомкнуть губы, чтобы произнести хоть слово — холодные, пробирающие морозом глаза жреца вновь являлись перед бен Эзрой грозным напоминанием. А потому сейчас он сидел на скамье и плакал, не скрывая слез.
В эту ночь в великом городе Божьих Врат тяжело было сыскать спящего. Еще засветло неумолчные звуки труб, арф, кифар, барабанов и бубнов смешивались в единый, невообразимый шум, сопровождаемый хохотом, улюлюканьем, свистом, радостными воплями и кличами толпы.
Победоносный Валтасар, сокрушитель Лидии и повелитель еще недавно столь грозной Персии возвращался, осиянный лучами славы, в свое царство. Дармовое вино и пиво наливалось во всякую подставленную чашу, будь то глиняный сосуд или же золотой ритон. На площадях состязались жонглеры, метатели дротиков, борцы и песнопевцы, спешившие усладить избалованный слух вавилонян рифмованными сказаниями о великой победе.
Лишь один из виновников недавнего разгрома спартанцев был далек от общего веселья. Прослышав об освобождении Иезекии, он, в окружении небольшого отряда стражников, прокладывал себе путь через беснующуся толпу к воротам Иштар.
— Эгей, да это же царевич Даниил! — раздался неподалеку от Намму голос, от которого он вздрогнул, точно от удара бичом. Сомнений не было: рядом, всего в нескольких шагах, окруженный многочисленной свитой, красовался Гаумата. Его слуги пригоршнями разбрасывали мелкие монеты во все стороны, каждым броском порождая в толпе новые вопли ликования.
— Выпей со мной, пророк! — Гаумата протянул Намму золотой ритон, оканчивающийся искусно сделанной львиной головой. — Выпей за государя, за победу! И забудем прежние распри!
Даниил не мог сдержать недоумения. И Верховный жрец, правильно оценив его взгляд, громко рассмеялся:
— Думаешь, он отравлен? Гляди же! — Гаумата пригубил темно-рубиновое вино. — Видишь, я сам его пью.
Он протянул Даниилу золотой ритон, незаметно при этом нажимая на ухо оскалившегося хищника.
Маленький белый шарик выскользнул из тайника, спрятанного в кубке, и тут же растворился без остатка в пьянящем напитке.
— За государя! За победу!
Намму осушил чашу…
— Сначала Дарий, потом это… Зачем ты это сделал?
Ни Гаумата, ни Намму не могли слышать этого голоса, как, впрочем, и все остальные жители Вавилона.
— Я был должен.
— Но так было нельзя, ты знаешь об этом.
— Знаю, — со вздохом подтвердил первый голос. — Но так было необходимо, и это порою куда важнее, чем нельзя.
ГЛАВА 23
Если под чашей терпения вовремя развести огонь, то очень скоро ее содержимое обратится в пар.
Гермес Трисмегист
Радостный слуга вбежал в спальню, где на мягкой перине забылся тяжким сном изможденный и опустошенный Иезекия бен Эзра.
— Хозяин! Хозяин! — возбужденно кричал слуга. — К нам идет царевич Даниил!
— Что? — Лицо Иезекии побледнело, и лоб покрыли мелкие капельки испарины. — Нет! Зачем?! Я болен!