Перед ним вновь мрачной картиной явственно встали холодные, точно застоявшиеся в ножнах мечи, глаза напутствовавшего его жреца: «Молчание! Лишь в этом твое и ее спасение».
— Я… не…
Он понимал, что отговорки не помогут. Что они не остановят предводителя и надежду эбореев, ежели тот почтил своим вниманием его дом. Да и отступать было некуда. Не спрашивая позволения, Даниил отодвинул слугу и вошел в комнату.
— Приветствую тебя, мой Иезекия!
— Мир входящему, — чуть ли не простонал хозяин лавки.
— Я рад видеть тебя на свободе.
— Да, — вяло отозвался бен Эзра. — Они отпустили меня. Но я никого не убивал — это истинная правда! Я готов поклясться…
— Я ни на миг не сомневался в твоей невиновности, — заверил царевич.
— Они были добры, — выдавил из себя несчастный эборей. — И… справедливы.
«Господи, — страдальчески думал он. — За что посылаешь мне такое испытание? Чем прогневил я тебя?»
В голове Намму крутилось совершенно другое. При упоминании о справедливости ему вспомнились треволнения сегодняшней ночи и ритон с отменным вином, что протянул ему Гаумата по дороге сюда. Либо он что-то замышляет, либо изрядно напуган, а может, и то и другое вместе.
— Известно ли тебе что-нибудь о дочери твоей, Сусанне? — наконец произнес Даниил.
Иезекия молчал, умоляюще глядя на гостя. Когда бы тот мог читать по глазам, как по восковой табличке, он бы увидел там страдание, ужас и боль оттого, что невозможно одолеть неодолимое.
— Говори же! — сурово потребовал царевич.
— Я и не знаю, что сказать, — пробормотал бен Эзра. — Я был взаперти в те дни, и до меня доходили лишь слухи.
— Расскажи, что знаешь! — не унимался его собеседник.
— Мне сказывали, будто бы ей удалось похитить драгоценный сампир, именуемый «Душой Первозавета». Быть может, это и не она вовсе, но его отыскали здесь, под моей крышей.
Я не верю этому и все же боюсь, вдруг это правда. Кому, как не тебе знать, что значит сей камень для нашего народа. А уж как Сусанна мечтала о дне, когда эбореи вновь обретут землю обетованную, о том я могу тебе поведать без утайки.
— Твоя дочь столь же невиновна, как и ты.
— Мой господин! — взмолился Иезекия. — Я лишь несчастный отец, и я не знаю, за какие прегрешения гнев божий пал на мою семью. Быть может, это испытание, которым Всевышний укрепляет веру избранных своих? Но ведь я только простой лавочник, не воин и не князь народа моего. Мне страшно за свою жизнь, но еще больше, чем жизнь, я люблю дочерей, отраду глаз моих и опору в старости. Я боюсь за них, очень боюсь. Что я без них? Пень срубленного древа, пересохший колодец, тень вчерашнего дня!
Мы жили тихо и спокойно до того дня, как ты вошел в наш дом. Ты столько дал своему народу, что и всех известных слов не хватит возблагодарить тебя. Но мир и покой, царившие под этими сводами, растаяли, будто привиделись нам во сне. Прости меня, мой господин, я слаб и немощен, не мне и не моим дочерям нести столь тяжкий груз испытаний. Если можешь, отступись от нас. Мы же тихо возрадуемся твоим победам и станем нижайшими из рабов твоих!
Иезекия упал на колени перед Даниилом, хватая полу его одежды:
— Не обессудь. Прости, если можешь!
— Мне не нужны рабы, — вырывая край алого плаща, промолвил царевич, едва находя слова, чтобы не обрушить гнев на голову обессиленного Иезекии. — Твоя дочь невиновна, и бог слышит мои слова. Я не найду себе покоя дотоле, пока она не обретет свободу!
Он развернулся и, хмуро глядя в пол, направился к выходу.
— Не прогневайся на нас, господин, — неслось ему вслед. — Мы слабые люди.
Гаумата смотрел туда, куда удалился ненавистный эборейский царевич. Он знал, что должно произойти дальше, и до боли в зубах сожалел, что не может бросить все и отправиться вслед за непримиримым врагом, испившим чашу примирения. Было бы славно увидеть, как вдруг спустя несколько минут после того, как вино попадет в желудок, смертный холод начнет охватывать злокозненного пророка, как перехватит у него дыхание, и незримый огонь выжжет его нутро. Гаумата смотрел не отрываясь, не слыша, как звенят вокруг разбрасываемые монеты, как кричит алчная толпа.
Спустя несколько минут его ожидание было вознаграждено: соглядатай, посланный за Даниилом, локтями пробиваясь сквозь людское море, спешил к своему господину.
— Он дошел до лавки у ворот Иштар, — скороговоркой выпалил расторопный шпион.
— Ну, дальше! — заторопил его Верховный жрец.
— Затем он вошел в лавку.
— А потом? — Щека Гауматы нервно дернулась. — Что было потом?
— Потом… — слуга несколько замялся, — потом он вышел и теперь направляется сюда. Он хмур, чем-то расстроен и, как мне кажется, ищет тебя.
— Почему ты так решил?
Слуга вновь замялся.
— Садясь на коня, он крикнул воинам: «Немедленно возвращаемся! Мне нужен этот ублюдок!»
— Ступай прочь! — яростно взорвался Гаумата и уже было замахнулся, чтобы метнуть в охальника увесистым ритоном, но вдруг замер, услышав, как плещется в золотом кубке остаток драгоценного вина. «Стало быть, яд высох! За столько лет он стал не опаснее пыли. Какая глупость! Надо было заменить его!» — от этой мысли Гаумату бросило в жар.
Какая глупость! Надо было заменить его!» — от этой мысли Гаумату бросило в жар. Всего на волос был он от желанной победы, но этот волос оказался прочнее железной цепи. Багровея от досады, он быстро опрокинул ритон, выливая остатки вина себе в рот. «Говорят, если выпить из одного кубка, то узнаешь мысли того, кто пил перед тобой», — мелькнуло в голове невесть откуда забредшее воспоминание.