Как выяснилось потом, никакого стриптиза исполнять не пришлось — все было абсолютно пристойно. Набрали нас шесть человек, работала с нами сама Елена Леонидовна. Зарплата была куда больше, чем на фабрике, да и сама работа была повеселее. Секьюрити в клубе не зазря получали денежки, так что неприятности с навязчивыми поклонниками и всяческие двусмысленные предложения меня миновали.
Правда, не покидал меня соблазн вернуться к «основному» ремеслу… За неделю я смогла бы инициировать половину мужского населения города!.. Но это было табу. Артем и так напрягся, когда услышал о моих карьерных достижениях. Думал, я возьмусь за старое.
Занимаясь танцами, я стремительно худела. Такого со мной не бывало даже во время самых напряженных гастролей: тело сжалось и сделалось крепким, как резиновая дубинка. Осанка выправилась, плечи развернулись.
Мне стало нравиться то, что я делаю. И дело даже не в танцах — просто мне действительно была необходима сцена. Отто и тут оказался прав — мы настоящие Артисты. Даже будучи изгнанной из дворца, Белоснежка пляшет и улыбается.
Я настаивала на индивидуальных занятиях, и Елена Леонидовна взялась за меня. Работа у балетного станка позволяла забыться, невысказанные мысли и эмоции изливались в танце, и мне делалось немного легче. Через некоторое время я взялась делать сольный номер на песню Бьорк «Йога». Я посвятила этот танец Отто. Я видела его, улыбающегося, рядом со мной всякий раз, когда исландка пела: All that по one sees you see what’s inside of me. Every nerve that hurts you heal deep inside of me. You don’t have to speak — I feel emotional landscapes… [9]
Я никому пока не показала этот танец, и даже не потому, что он не попадал в «формат» нашего заведения — он был слишком личным.
Часто за танцами я вспоминала тот вечер, когда после выступления в Беленькой я взялась чинить куклу Отто, а он сидел рядом. Я старалась не поднимать на него глаз. Маникюрные ножницы, которыми я подпарывала расползшийся шов у Пахома на шее, чтобы вынуть истлевшие старые нитки и накрепко прошить материал заново, так и норовили впиться мне в палец. Когда ткань наконец разошлась, внутри показалась патронка и аккуратно обшитый краешек красного бархатного лоскутка. Почему-то я сразу догадалась, что наткнулась на какой-то секрет. Такое же чувство посещало меня однажды, когда я в детстве с друзьями-мальчишками отправилась искать клад в огороде заброшенного дома. Мы два раза начинали копать и бросали, углубившись едва на ладонь, а на третий лопатки наши уперлись во что-то плотное и упругое, и все сразу, не сговариваясь, догадались, что мы нашли настоящее сокровище, хоть это и не сундук с ржавым замком на крышке.
Это оказался детский мяч. Какой-то ребенок давным-давно закопал его здесь. Для чего? Откуда нам было знать… Нам приятно было строить догадки, сидя у неглубокой ямы и передавая наш клад из рук в руки. Он был совершенно бесполезен — резина потрескалась, рисунок почти стерся. Невозможно было определить, какого цвета он был прежде. У каждого из нас были дома мячи в сто раз лучше. Но радовало и грело душу ощущение прикосновения к чужой тайне.
Я на какой-то миг забыла и про сидящего рядом Отто, и про распоротое горло Пахома, и про его челюсть, на которой мне предстояло заменить негодную резинку — я поддела лоскуток кончиками пальцев и потянула наружу. Это оказалось крошечное сердечко. Аккуратно сшитое из бархата, нежное и теплое на ощупь. Для него в мягком тельце Пахома был сделан специальный потайной кармашек.
Кукла лежала у меня на коленях и смотрела в потолок. Прежде мне казалось, что Пахом — всего лишь тряпка с головой из папье-маше; безмолвный и бесчувственный инструмент, который оживает на короткое время лишь благодаря Отто. Теперь вдруг мне почудилась в этих игрушечных глазах и нелепо распахнутом ротике какая-то тусклая, едва теплящаяся жизнь. У него была своя история, у этого Пахома. Тот, кто его делал, любил его. Отто говорил, что Пахом когда-то играл на театральной сцене. Кого?.. В чьих руках он оживал прежде?.. Кто создал его куклой с сердцем?..
Я открыла рот, чтобы произнести: «Ух ты, смотри-ка, Отто, что здесь такое…» И промолчала. Наверное, он знал о сердечке. А если не знал — пускай эта маленькая тайна останется мне, решила я. Он не «видел» сердечка — лишь мои пальцы, теребящие невидимую ему ткань, и может быть, цветные сполохи волнения, окружившие меня. Но этому Отто скорее всего не удивился. Мелькнула острая мысль — забрать бархатный секретик себе, ведь он не заметит!.. Но я спрятала сердечко обратно, сшила ткань крепкими нитками и занялась кукольной челюстью.
Сейчас я жалела, что не отважилась его похитить. Тогда у меня было бы хоть что-то, хоть малый кусочек жизни Отто…
Когда-нибудь я спрошу его об этом спрятанном сердце. Когда-нибудь…
Вскоре о моих танцах в перьях и изукрашенных стразами бикини знал весь дом. Город-то маленький, все друг друга знают, все друг другу кем-то приходятся. Слухи разбегаются, как тараканы от человека с тапкой, и на ходу обрастают фантастическими подробностями. В подъезде за моей спиной стали шептать «вон, пошла наша прости-господи». Меня это злило, я стала нарочно возвращаться домой на такси в гриме и париках.