— А может, в том и есть их дар — сопротивляться магии? — предположила я.
— Нет, — покачал головой Отто. — Цветовуха не врет.
— Почему ты мне не сказал об этом раньше? — спросила я, осмыслив его слова.
— А разве тебе не интересно самой делать маленькие открытия? — Я ничего не ответила, и он продолжил: — Люди разные, тем они и интересны. Кто-то не болеет гриппом, кто-то — СПИДом, кто-то устойчив к гипнозу, кто-то — к магии. Природой равенство не предусмотрено. Никто и никогда, даже, наверное, Господь Бог не сможет сделать людей одинаковыми. И мы этим не занимаемся. Мы работаем не на равенство — мы работаем на прогресс.
— Отто, заметь себе на будущее: чем больше я знаю, тем больше от меня пользы.
— Это ты так думаешь, — сказал он со вздохом и похлопал меня по плечу. Ненавижу, когда он так демонстрирует свое отеческое ко мне отношение.
— Ладно, Венди, пошли уже к нашим. У меня к тебе просьба будет: у Пахома челюсть разболталась — починишь?
Я надулась, конечно, но больше для порядка. Само собой, починю.
На следующий день цирк двинулся дальше как ни в чем не бывало. Жарища стояла чудовищная, воздух едва колебался. В охваченной зноем степи оглушительно стрекотали кузнечики. Мы пару раз останавливались у озер, чтобы искупаться и освежиться. А потом показалась очередная деревушка, и мы свернули с дороги. Деревня называлась Полыньки…
Артем
…Я не знаю, какими словами назвать то, что произошло в Полыньках. Был ли это экспромт? Если был — то чей: Венди или Отто? Или кто-то из них заранее придумал сценарий специально для такого безнадежного случая?..
Все было очень странно. Если не сказать больше.
Но, отставив эмоции, можно сказать одно: чего бы плохого я ни думал и ни говорил про нашу прима-балерину, она совершенно точно — талант. Даже, пожалуй, ТАЛАНТИЩЕ. Подобного я еще не видел. Да мы подобного и не делали никогда. В одиночку!.. Это было нечто.
Полыньки стали последней остановкой на пути к Красноярску: никто больше не выказал желания дать представление в очередном медвежьем углу. Деревеньки вставали у нас на пути, таращились удивленно распахнутыми ставнями, провожали серыми крышами и унылыми кривыми заборами, но никто ни разу не заулыбался, глядя в окно в предвкушении очередной «Пьяной коровы». Мы равнодушно проезжали сквозь деревни и мчались дальше.
Когда начались пригороды Красноярска, я позвонил Дэну — нашим артистам нужны были гонорары.
С руководством цирка мы поладили. Иначе и быть не могло. Гонорары мы просим небольшие, афиши у нас свои, график свободный, так что работать можем в любое удобное для администрации и зрителей время. Сошлись на двух днях, по четыре полуторачасовых выступления в каждый. После Полынек у всех был какой-то упадок сил, и мы решили устроить выходной.
Уладив все дела, я быстренько собрался и с радостно колотящимся сердцем поехал к маме.
Вот она, ничуть не изменившаяся со времен моего детства дверь: черный кожзаменитель и белые пластмассовые шляпки обойных гвоздей. И звонок так же противно дребезжит. Вот шаркают тапочки, звякает замок, дверь медленно, но без скрипа открывается…
— Привет, мам!
Дальше одни эмоции.
Потом чай, оладьи и непрерывный монолог ни о чем. Сейчас мне кажется, что я могу сидеть и слушать его вечно. Но я знаю, что минут через пятнадцать я перестану улавливать суть и буду слышать только голос. А минут через тридцать мне это, как всегда, смертельно надоест. Такой вот я нерадивый сын. И ничего не могу с собой поделать…
— А тут к тебе, между прочим, приходили…
Здесь я оживился:
— Кто? Денис?
— Да ну Денис. Денис почти каждый день заезжает, не то что ты. Убраться там помочь, еще чего. Вчера вон картошки из подвала принес.
— Да ладно-ладно, мам, ты погоди меня ругать. Кто приходил-то?
— Ой, а я знаю? Мужик какой-то. Не представился, сказал — знакомый. Молодой вроде, приятный.
— Опиши его, мам.
— Пониже тебя и чернявый такой. А вот лицо… самое обычное, я его и не запомнила. Помню, одет прилично был, даже при перчатках. Спрашивал, где тебя найти можно. Я сказала, что ты по делам мотаешься по всей стране и можешь быть хоть в Москве, хоть в Одессе, хоть у черта на куличках. А он: «Спасибо вам, Валентина Ильинична, за информацию», — и ушел. Душевный человек. А вот лица, убей меня бог коромыслом, не помню.
— Давно?
— Да уж недели две, а то и три тому. Не помню я.
— Телефона не оставил?
— Не-э, какой телефон, — мама замахала руками, — он даже проходить не стал; так, в подъезде постоял, поговорил и ушел. Я чего себе подумала: может, из сослуживцев кто?
— Ну, давай поглядим, может узнаешь.
Листать мой дембельский альбом — одно из любимых маминых занятий. Она знает его наизусть, но постоянно просит меня пояснять, кто есть кто. На этот раз задача была другая. Я тыкал пальцем в лица армейских товарищей и вопрошал:
— Этот?
Мама подносила лупу к карточкам, отрицательно качала головой и переворачивала страницу. Потом страницы кончились. Нужное нам лицо мы так и не нашли.
— Значит, не сослуживец. Мам, я пойду, ты извини, мне еще к Дениске надо съездить. И еще пара дел. Вернусь поздно вечером.
— Вот всегда ты так. Заскочишь на минутку — и бежать. Заноза у тебя там, что ли? — Она выразительно похлопала себя по ягодице.