И сообразил, что это за звук. Тиканье.
Он медленно обернулся, уставился на сугробы. Там что-то блестело. Стекло.
Харри вернулся и поднял часы. Стекло мёллеровского подарка как зеркало, без единой царапины. И идут точно. На две минуты вперед по сравнению с его собственными. Что говорил Мёллер? Что он успеет вовремя, если будет думать, что опаздывает.
Глава 14
Ночь на пятницу, 18 декабря. Темнота
Радиатор в комнате потрескивал, словно в него бросали мелкие камешки. Теплый воздух дрожал над бурыми прожженными пятнами на рогожке обоев, от которых несло никотином, клеем и жирным запахом людей, когда-то здесь обитавших. Обивка дивана колола прямо сквозь брюки.
Несмотря на сухой трескучий жар радиаторов, он безостановочно дрожал, глядя на экран телевизора, укрепленного на стенном кронштейне. Передавали новости, он узнал кадры с площади, но ничегошеньки не понял. В другом углу сидел в кресле старик, курил плохо набитые самокрутки. Когда окурок начинал обжигать черные кончики пальцев, он быстро доставал из коробка две спички, зажимал ими окурок и курил дальше, пока не обжигал губы. На столе в углу красовалась обрубленная еловая верхушка, украшенная игрушками и пытавшаяся блестеть.
Он думал о рождественском обеде в Дале.
Было это через два года после войны, сербы ушли, оставили то, что некогда называлось Вуковаром. Хорватские власти разместили их всех в гостинице «Интернациональ» в Загребе. Он многих спрашивал, не знают ли они, что сталось с семьей Джорджи, и однажды встретил беженца, который рассказал, что мать Джорджи умерла во время осады, а отец и Джорджи перебрались в Даль, маленький пограничный городишко неподалеку от Вуковара. На второй день Рождества он доехал поездом до Осиека, а оттуда — до Даля. Поговорил с кондуктором, и тот подтвердил, что поезд пойдет дальше, в Борово, там конечная станция, и вернется в Даль в половине седьмого. В два часа он сошел с поезда в Дале. Спрашивая дорогу, нашел адрес — невысокий городской дом, серый, как и весь городишко. Вошел в подъезд, отыскал нужную дверь, прежде чем позвонить, помолился, чтобы они были дома. Сердце забилось, когда в квартире послышались легкие шаги.
Открыл Джорджи. Он не слишком изменился. Побледнел, но светлые кудри те же, и светлые глаза, и губы сердечком, которые всегда наводили его на мысль об ангелочке. Только улыбка из глаз исчезла, будто лампа перегорела.
«Не узнаешь меня, Джорджи? — спросил он немного погодя. — Мы жили в одном городе, учились в одной школе».
Джорджи наморщил лоб.
«Правда? Погоди. Голос. Ты, должно быть, Серж Долач. Конечно, ты так быстро бегал. Господи, как же ты изменился. Н-да, приятно увидеть знакомца по Вуковару. Все ведь разъехались».
«Но не я».
«Да, не ты, Серж».
Джорджи обнял его, долго прижимал к себе, так что он почувствовал, как тепло проникает в замерзшее тело. Потом он втолкнул его в квартиру.
За окном густели ранние зимние сумерки, а они сидели в спартански обставленной комнате и разговаривали обо всем случившемся, о знакомых из Вуковара и их судьбе. Когда он спросил, помнит ли Джорджи Тинто, собаку, Джорджи смущенно улыбнулся.
Потом он сказал, что скоро придет отец. Может, Серж с ними пообедает?
Он посмотрел на часы. Поезд будет здесь через три часа.
Отец очень удивился, что у них гость из Вуковара.
«Это Серж, — сказал Джорджи. — Серж Долач».
«Серж Долач? — переспросил отец, пристально глядя на него.
— Серж Долач».
«Серж Долач? — переспросил отец, пристально глядя на него. — Откуда-то я тебя знаю. Хм. Может, знал твоего отца? Нет?»
Стемнело, они сели за стол, и отец дал им большие белые салфетки. Он снял красную косынку, повязал на шею салфетку. Отец прочел короткую молитву, перекрестился, поклонился единственной фотографии в рамке на стене — портрету женщины.
Джорджи с отцом взяли в руки приборы, а он наклонил голову и произнес: «Кто это идет от Едома, в червленых ризах от Восора, столько величественный в Своей одежде, выступающий в полноте силы Своей? «Я — изрекающий правду, сильный, чтобы спасать»».
Отец с удивлением воззрился на него. Потом передал блюдо с большими бледными кусками мяса.
Трапеза прошла в молчании. Только хлипкие окна дребезжали от ветра.
После мяса — десерт. Palacinka , тонкие блинчики с вареньем и шоколадным соусом. Он не пробовал их со времен вуковарского детства.
«Бери еще, дорогой Серж, — сказал отец, — Рождество ведь».
Он взглянул на часы. До поезда полчаса. Пора. Он откашлялся, снял салфетку, встал: «Мы с Джорджи говорили обо всех, кого помним по Вуковару. Только об одном человеке еще не говорили».
«Вот как? — удивленно проговорил отец и улыбнулся: — О ком же это, Серж?» Он слегка повернул голову, так что смотрел на него одним глазом. Словно пытался разглядеть что-то, до чего не сможет дотянуться рукой.
«Его звали Бобо».
По глазам Джорджина отца было ясно, что тот все понял. Может, даже ожидал этого. А он услышал звук собственного голоса, гулкое эхо в голых стенах: «Ты сидел в джипе и указал на него сербу-коменданту. — Он сглотнул. — Бобо умер».
В комнате повисла тишина. Отец отложил вилку.
«Была война, Серж. Мы все умрем». Он произнес эти слова спокойно. Почти смиренно.