В отместку она соблазнила господина Бреме, молодого учителя немецкого, в которого все они были немножко влюблены. Учителя жили в доме напротив, и она просто перешла через мощенную брусчаткой площадь и постучала в дверь его квартирки. Четыре раза она приходила к нему. И четыре раза ночью возвращалась обратно, цокая каблуками по камням, так что вся площадь гудела эхом.
Поползли слухи, а она в общем-то не пыталась положить им конец. Когда разнеслась весть, что господин Бреме уволился и поспешно уехал на новое место, в Цюрих, Рагнхильд победоносно улыбнулась, глядя на огорченные лица одноклассниц.
По окончании швейцарской школы Рагнхильд уехала домой. Наконец-то дома, думала она. Однако тут снова были глаза Юханнеса. В серебре воды, в тени яркой зелени леса, за блестящими черными окнами молельни или в автомобилях, которые мчались мимо, оставляя за собой тучи пыли, скрипевшей на зубах, горькой на вкус. И когда из Чикаго пришло письмо с предложением места учебы (business administration,[24] три года — бакалавр, пять лет — магистр), она попросила отца немедля перечислить необходимую плату за обучение.
Отъезд стал облегчением. Она снова могла стать новой Рагнхильд. Радовалась возможности забыть, но для этого требовался план, проект, цель. В Чикаго такая цель нашлась. Мадс Гильструп.
Она думала, все будет просто, ведь как-никак приобрела теоретический и практический опыт, чтобы соблазнять парней из высшего общества. И вдобавок была красива. Так говорил Юханнес и повторяли все остальные. В первую очередь глаза. Природа подарила ей голубую радужку матери и необычайно чистые белки, что, как научно доказано, притягательно действует на противоположный пол, так как свидетельствует о прекрасном здоровье и отличной наследственности. По этой причине Рагнхильд редко надевала темные очки. Разве что когда рассчитывала произвести эффект, сняв их в особенно удобный миг.
Некоторые говорили, что она похожа на Николь Кидман. Красива этакой мрачновато-суровой красотой. Может, в этом и было все дело. В суровости. Ведь когда она пыталась завязать контакт с Мадсом Гильструпом в коридорах или в столовой кампуса, он вел себя как перепуганный мустанг, в глаза не смотрел, нервно встряхивал головой, отбрасывая вихор, и спешил отступить в безопасную зону.
В суровости. Ведь когда она пыталась завязать контакт с Мадсом Гильструпом в коридорах или в столовой кампуса, он вел себя как перепуганный мустанг, в глаза не смотрел, нервно встряхивал головой, отбрасывая вихор, и спешил отступить в безопасную зону.
В итоге она поставила все на одну карту.
Вечером накануне одного из ежегодных, якобы традиционных дурацких праздников Рагнхильд дала соседке по комнате денег на новые туфли и гостиничный номер в городе и провела три часа перед зеркалом. В виде исключения на празднике она появилась рано, зная, что Мадс Гильструп приходил на все праздники одним из первых, и желая опередить возможных соперниц.
Он мямлил, и заикался, и едва осмеливался посмотреть ей в глаза, несмотря на голубые радужки и чистейшие белки. А тем более в вырез платья. И вопреки своему прежнему мнению, обнаружила, что самоуверенность далеко не всегда сопутствует деньгам. Впоследствии она сделает вывод, что в Мадсовом комплексе неполноценности виноват его блестящий, требовательный, ненавидящий слабость отец, который не мог понять, отчего ему не дарован сын, более похожий на него.
Но она не сдалась и крутилась перед Мадсом Гильструпом словно приманка, фактически так явно выказывала доступность, что видела, как они шушукаются, девчонки, которых она звала подругами и vice versa,[25] ведь, если на то пошло, они были стадными животными. И в конце концов — после шести банок слабоалкогольного пива и сильного подозрения, что он гомосексуалист, — мустанг отважился выйти на открытое место, а еще через два пива оба покинули праздник.
Она отдалась ему, однако ж в постели соседки по комнате. Туфли-то как-никак стоили недешево. А когда спустя три минуты Рагнхильд стерла его с себя соседкиным покрывалом ручной вязки, она уже знала, что приручила его. Осталось потихоньку надеть сбрую и оседлать.
После учебы они уехали домой как жених с невестой. Мадс Гильструп будет управлять своей частью фамильного состояния в твердой уверенности, что ему не придется проходить испытания во всяких там крысиных бегах. Его дело — найти хороших советников.
Рагнхильд нашла работу у некоего биржевого маклера, который слыхом не слыхал о средней руки университете, зато слыхал о Чикаго, и то, что слыхал, ему нравилось. И вообще. Он не был блестящим специалистом, однако отличался взыскательностью и в лице Рагнхильд встретил родственную душу. Поэтому довольно скоро она заняла место фондового аналитика, интеллектуально весьма сложное, и поместилась за монитором и телефонами у стола на «кухне», как они называли маклерскую контору. Именно здесь Рагнхильд Гильструп (она поменяла свою девичью фамилию на Гильструп сразу после помолвки: так-де «практичнее») проявила себя с наилучшей стороны. Если было недостаточно проконсультировать официальных, предположительно профессиональных инвесторов маклерской конторы насчет покупки «Оптикома», она готова была мурлыкать, флиртовать, манипулировать, лгать и плакать. Рагнхильд Гильструп могла и потереться о мужские — и даже о женские — ноги, и в результате дела с акциями продвигались куда лучше, чем тому способствовали ее фондовые анализы. Но главное ее достоинство заключалось в том, что она превосходно понимала важнейшую мотивировку акционерного рынка — алчность.