Военным я явно не был. Но и на простого купца не тянул. Одет был в немецкое (точнее, французское) платье, при шпаге. Разве что под камзолом укрывал пару пистолетов. Но их целовальник видеть не мог.
— Пусть идут в новые полки. Там жалованье вроде даже больше. Нельзя же все сразу…
— Вчера бумага пришла, — наклонился к моему уху целовальник. — Все стрелецкие полки из Азова направляют к литовской границе. Польского короля поддерживать.
Я едва не выругался. Они там совсем охренели?! Решили же раскассировать, так чего теперь?
Справедливости ради, с набором солдатских полков по извечной привычке здорово проваландались, и только сейчас дело едва стронулось с места. Добавить время на учебу и прочее — получается, что кроме пяти знаменитых полков, включая Кабановский, выставить в поле некого.
— А роспуск? — вопрос был глуп, и я сам знал это.
— Задержали. Мол, сослужите последнюю службу и тогда идите на все четыре стороны.
А служба та может длиться и полгода, и целый год. Да еще лето потихоньку подходит к концу, и приказ отправляться невесть куда и месить в этом «где-то» грязь энтузиазма не вызывает.
Только кто когда спрашивал солдат, хотят они или нет? Даже мне подобная постановка вопроса кажется глупой.
— Так пойдут или нет? — Я выложил еще одну монету.
— Кто ж знает? Ходят, спорят, ругаются. — Целовальник вновь наклонился к моему уху и произнес совсем уж тихо, на самой грани слышимости: — Они бы, может, что и задумали, но тут солдат полно. Опять-таки поместная конница.
Гарнизонным солдатам со стрельцами не по пути. Привилегий у них нет, терять нечего. Приобрести тоже ничего не дадут. Служба тяжелая, но для бунта повод нужен. И желательно — лидер. Лидера нет, а защищать стрельцов солдаты не станут.
Насколько помню разговоры Кабанова, стрельцов в Азове меньше, чем солдат. Поэтому, может, обойдется.
Предупредить местного воеводу? Он без меня должен знать, что творится в крепости. Не настолько она велика. Вот Командор по соседству может ничего не знать.
Хотя что он тут сделает? Или угаснет само, или полыхнет так, что полетят потом глупые стрелецкие головы.
Мои высокогуманные соображения пропали намного быстрее, чем появились. Едва в кабак ввалилась целая компания в стрелецких кафтанах. Не люблю никчемные конфликты с откровенными хамами.
Не оскорбляю — придерживаюсь истины. Точно такими же хамами могут быть вельможи. Доза спиртного, сознание, что все позволено, да желание бить-ломать.
Сразу заметно стушевались купцы-мастеровые, постарались стать незаметными солдаты, умолк целовальник и даже вроде как-то сжался, уменьшился ростом и габаритами.
Ему-то что? Каждый клиент — прибыль. А компания всегда закажет больше, чем одиночка.
А компания всегда закажет больше, чем одиночка. Радоваться должен. Или относиться спокойно. Пора бы привыкнуть к любым буянам на такой работе. Но тут чувствовалось, что буйство может перехлестнуть через край и обрушиться на любого, кто окажется рядом.
— Вина! — гаркнул широкоплечий немолодой стрелец с растрепанной бородой и перебитым носом.
Вся компания, человек под дюжину, с шумом и гомоном расселась у двух стоявших рядышком столов.
Целовальник едва не бегом приволок здоровенную посудину с водкой, которую тут частенько называли хлебным вином.
— Закуски принеси. Там, хлеба, капусты, — пока разливали, поморщился стрелец с перебитым носом.
— Пожрать чего-нибудь, — вставил другой.
Порой тон гораздо важнее слов. Слова были обыденными, зато интонации откровенно вызывающими. Компании явно не хватало объекта для приложения злобы, которая бушевала в их душах.
Мне оставалось спокойно уйти. Страха я не испытывал. Насмотрелся на всевозможные хамоватые компании и в прежнем времени, и в нынешнем. Но пустой конфликт явно ни к чему. Как и излишнее привлечение внимания к собственной персоне. Тут словно с собаками — облают, а много ли чести быть облаянным?
Поспешный уход мог вызвать обратную реакцию со стороны стрельцов. Поэтому в их сторону я не смотрел, спокойно допивал квас и лишь потом собирался покинуть помещение.
— Тащи все сюда! А вон энтот заплатит! — донесся до меня излишне громкий перевозбужденный от собственного хамства голос.
Что-то неприятное зародилось в душе. Внешне я этого не проявил и вообще продолжал сидеть так, словно нахожусь в кабаке один.
— Ведь заплатишь? А? Эй, немец! К тебе обращаюсь!
Немцем я никогда не был. И уж тем более не собирался за кого-то платить. Шаровиков всегда достаточно. На всех не напасешься. Даже если бы хотелось.
Мне никогда не хотелось служить падению ближнего. Чужие деньги развращают. Соответственно, развращать кого-то грех. На моей душе других грехов висит достаточно.
— Эй! Немец! Чего молчишь, как немой? — Говоривший недобро засмеялся от примитивного каламбура.
Сразу несколько человек поддержали его. Но кто-то, понимавший веселье чуть иначе, торопя его, выкрикнул несколько непечатных эпитетов и гипербол. Так сказать, решил проявить знакомство с филологией.
Эх, не слышал он, как изощренно выражались наши ребята на палубах! А тут что? Столичный уровень. Чувство есть, но ни ума, ни фантазии. Я бы на его месте сгорел со стыда от собственного убожества.