— А мне не кажется, что это долго, — возразила Элли, и теперь ее голос дрожал. — Это совсем не долго.
Луис, наконец, оставил свою модель и поманил дочь к себе. Она села к нему на колени, и он снова поразился ее красоте, которая еще подчеркивалась огорчением. Она была смуглой, как левантинка. Один из врачей, с которыми он работал в Чикаго, Тони Бентон, прозвал ее «индейской принцессой».
— Дорогая, — сказал он, — если бы это зависело от меня, я сделал бы так, чтобы Черч жил сто лет. Но я не могу ничего изменить.
— А кто может? — спросила она и тут же сама ответила. — Наверно, Бог.
Луис проглотил смешок. Все было слишком серьезно.
— Бог или кто-то еще, — сказал он. — Часы идут, вот и все, что я знаю. Но у них нет гарантии.
— Я не хочу, чтобы Черч стал, как все эти мертвые животные! — закричала она, и на глазах ее показались слезы. — Я не хочу, чтобы Черч умирал! Он мой! Он не Бога! Пусть Бог заведет себе кота! Пускай он заведет сколько угодно проклятых старых котов и убивает их! Черч мой!
Из кухни послышались шаги, и вошла Рэчел. Элли уже рыдала на груди у отца. Она поняла; ужас предстал перед ней во весь рост. Теперь, даже если ничего нельзя было изменить, можно было хотя бы поплакать.
— Элли, — сказал он, гладя ее по голове. — Элли, Черч же не умер, вот он спит, живой и здоровый.
— Но он может, — рыдала она. — Он может умереть когда угодно!
Он держал ее и гладил по голове, думая, верно или нет, что Элли плачет от неумолимости смерти, от ее неподвластности аргументам или слезам маленьких девочек, или от способности человека претворять абстрактные понятия в реальность, прекрасную или мрачную и жестокую. Если все эти животные умерли и были похоронены, то и Черч может умереть…
(Когда угодно!)
…и быть похоронен; и если это может случиться с Черчем, то может случиться и с ее папой, мамой, и с ее маленьким братиком.
С ней самой. Смерть была отвлеченной идеей; Кладбище домашних животных — реальностью. В этих грубых памятниках была правда жизни, которую мог почувствовать и ребенок.
Можно было солгать, как он солгал чуть раньше, говоря о продолжительности жизни кошек. Но позже эта ложь все равно будет разоблачена и может нанести непоправимый удар по отношениям детей с родителями, как это часто бывает. Так Луису однажды солгала его мать, рассказав, как одна женщина, которая хотела завести детей, нашла ребенка в капусте — и он так никогда и не простил ей этого; не простил и себе то, что поверил ей.
— Дорогая, — сказал он, — это часть жизни.
— Это плохая часть! — закричала она. — Это самая плохая часть!
На это было нечего возразить. Она рыдала. Нужно было как-то остановить ее слезы и сделать тем самым первый шаг на пути нелегкого примирения с правдой.
Он держал дочь и слушал звон воскресных колоколов, проплывающий над осенними полями, и даже не заметил, когда она перестала плакать и уснула.
Он отнес ее в кровать и спустился на кухню, где Рэчел с преувеличенной энергией взбивала крем. Он выразил удивление, что Элли угомонилась так рано утром; для нее это было необычно.
— Ничего, — сказала Рэчел, свирепо встряхивая чашку. — Я думаю, она не спала всю ночь. Я слушала, как она возилась, и Черч мяукал где-то около трех. Это ведь все из-за него.
— Почему ты…
— О, ты знаешь, почему! — сказала Рэчел. — Из-за этого проклятого звериного кладбища, вот почему. Это ее очень расстроило, Луис. Это было первое кладбище, которое она видела, и оно ее… расстроило. Не думаю, что я буду очень благодарить твоего друга Джуда Крэндалла за эту маленькую прогулку.
«Он тут же оказался моим другом», — отметил Луис, одновременно смущенный и встревоженный.
— Рэчел…
— И я не хочу, чтобы она туда еще ходила.
— Рэчел, но Джуд только показал, куда ведет тропа.
— Это не тропа, и ты это знаешь, — сказала Рэчел. Она снова взяла чашку и принялась взбивать крем еще энергичнее. — Это проклятое место. Нездоровое. Дети ходят туда, поливают эти могилы… все это чертовски мрачно. Но, как бы они в этом городе ни развлекались, я не хочу, чтобы Элли во всем этом участвовала.
Луис смотрел на нее, не прерывая. Он был больше, чем наполовину, уверен, что их брак держался, когда каждый год два-три брака их знакомых заканчивались разводом, каким-то полуосознанным ощущением тайны, близости к месту, где не имеют значения ни брак, ни семья, где каждая живая душа стоит в одиночку, нагая и беззащитная. И неважно, насколько хорошо знали они друг друга — в их отношениях могли встречаться белые пятна или черные дыры. И иногда (слава Богу, редко) вы вступали в область неведомого, как авиалайнер, неожиданно падающий в воздушную яму. И после приходилось долго трудиться, чтобы восстановить мир и согласие в семье, и вспоминать, что подобные открытия могут быть неожиданностью лишь для дураков, считающих, что один человек способен до конца понять другого.
— Дорогая, это всего навсего животные.
— Этого достаточно, — сказала Рэчел, сделав в воздухе жест перемазанной в креме ложкой. — Ты думаешь, для нее это просто звериное кладбище? Этого вполне достаточно, чтобы вызвать страх. Нет. Я не пущу ее больше туда. Это не тропа, это мрачное место. Теперь она уже думает, что Черч может умереть.