— И в то же время они смотрят по телевизору все эти фильмы про то, — Джуд покосился на Норму и откашлялся, — что люди обычно делают за закрытыми дверями, — закончил он. — Удивительно, как меняются понятия у разных поколений, правда?
— Да, — сказал Луис. — Мне тоже так кажется.
— Мы жили в другое время, — сказал Джуд почти торжественно. — У нас были более близкие отношения со смертью. После Великой войны была эпидемия гриппа, и матери умирали вместе с детьми, и дети умирали от отсутствия медицинской помощи, а доктора еще казались какими-то волшебниками. Когда мы с Нормой были молоды, рак означал верную смерть. Да еще две войны, и убийства, и самоубийства…
Он помолчал немного.
— Мы знали, где друг, а где враг, — сказал он наконец. — Мой брат Пит умер от аппендицита в 1912-м, когда президентом был Тафт. Ему было четырнадцать, и он играл в бейсбол лучше всех мальчишек в городе. Нет, в те дни смерть не изучали в колледже. Она просто приходила к вам в дом и садилась с вами ужинать, и вы могли чувствовать, как она колотит вас по жопе.
Норма на этот раз не ругала его, а только молча кивнула.
Луис встал.
— Нужно идти. Завтра тяжелый день.
— Да, завтра у тебя начнется свистопляска, — сказал Джуд, тоже вставая. Норма тоже попыталась встать, и Джуд протянул ей руку. Она поднялась с гримасой боли.
— Ночью было плохо? — спросил ее Луис.
— Да нет, не очень, — ответила она.
— Приложите что-нибудь теплое перед сном.
— Я знаю, — сказала Норма. — Я всегда так и делаю. И Луис… не бойтесь за Элли. Она сейчас будет слишком занята — новые друзья и все такое, — чтобы много думать об этом месте. Может, она еще когда-нибудь сходит туда, поправит могилы или принесет цветы. Многие дети так делают. И ничего страшного в этом не будет.
«Если не узнает моя жена».
— Заходи завтра, расскажешь, как там работа, — сказал ему Джуд. — Сыграем в криббидж.
— Да, я тебя сначала напою, а потом оставлю в дураках.
— Док, — сказал Джуд с величайшей убежденностью. — Не таким шарлатанам, как ты, оставлять меня в дураках.
Еще смеясь, Луис пересек дорогу и в сумерках подошел к своему дому.
Рэчел спала с малышом, свернувшись калачиком вокруг него, словно оберегая. Он надеялся, что все обойдется, хотя из многих ссор и размолвок их супружеской жизни эта была хуже всех. Он чувствовал досаду и некоторую вину, хотел както исправить дело, но не знал как, не будучи уверен, что первый же его встречный шаг не наткнется на стену. Все ведь началось из-за сущего пустяка — легкий ветерок, раздутый фантазией до размеров урагана. Ее аргументы и страхи были ненамного разумнее, чем слезы Элли. Но он всей душой надеялся, что в их жизни будет не слишком много подобных размолвок, иначе их брак даст трещину, и то, о чем читал раньше только в письмах друзей («Я думаю, что лучше сказать тебе это, Лу, прежде чем ты услышишь от кого-нибудь другого: мы с Мэгги решили разойтись…) или в газетах, коснется и его самого.
Он неторопливо разделся и завел будильник на шесть утра. Потом он помыл голову, побрился и, прежде чем почистить зубы, проглотил таблетку — холодный чай Нормы вызвал у него изжогу. А может, не чай, а вид Рэчел, сжавшейся на своей стороне кровати?
Все было сделано, пора спать; он лег в постель… но не мог уснуть. Было что-то, мучившее его. Последние два дня вновь и вновь прокручивались в его мозгу, пока он слушал согласное дыхание Рэчел и Гэджа. «Ген. Паттон»… «Ханна, лучшая собака из всех живущих»… «Марта, наша любимая крольчиха»… Разъяренная Элли. «Не хочу, чтобы Черч умирал! Он не Бога! Пусть Бог заведет себе кота!»… Рэчел, тоже в гневе. «Ты, как врач, должен знать»… Норма Крэндалл, говорящая: «И ничего страшного в этом не будет»… И Джуд с его поразительной уверенностью, голос из другого времени: «Садилась с вами ужинать, и вы могли чувствовать, как она колотит вас по жопе».
И это голос заглушался голосом его матери, которая солгала ему насчет деторождения в четыре года, но сказала правду о смерти в двенадцать, когда его кузина Рути погибла при дурацком несчастном случае. Она разбилась с мальчишкой, который нашел ключи от отцовской машины, решил покатать ее, а потом обнаружил, что не знает, как остановиться. Сам мальчишка отделался небольшими царапинами, и это особенно потрясло дядю Карла. «Она не могла умереть», — заявил Луис, когда мать сказала ему об этом. Он слышал слова, но не понимал их смысла. «Что это значит — «умерла»? О чем ты говоришь?» Хотя отец Рути, дядя Карл, был могильщиком, Луис не мог представить, что он будет хоронить собственную дочь. В его потрясенном сознании этот вопрос почему-то казался самым важным и превращался в неразрешимую головоломку, вроде загадки: «Кто стрижет городского парикмахера?»
«Наверно, это сделает Донни Донахью, — ответила мать на его вопрос. Глаза ее были заплаканы, и она выглядела очень уставшей. — Он лучший приятель твоего дяди. О, Луис… такая чудесная Рути… я не могу поверить, что она… помолись со мной, Луис. Помолись за Рути. Ты должен мне помочь».
Так они и стали на колени прямо на кухне, он и его мать, и молились, и эта молитва окончательно дала ему понять: если мать молит Всевышнего за душу Рути Крид, значит, ее тела уже нет. Перед его закрытыми глазами встал ужасный образ Рути, пришедшей на свое тринадцатилетие с глазами, вытекшими на щеки, с землей, налипшей на ее рыжие волосы, и этот образ вызвал у него приступ не только острого страха, но и не менее острой любви.