«Луис, ты разбил нос,» — сказала она и обняла его так внезапно и сильно, что на миг у него перехватило дыхание.
«Это еще не самое плохое, — сказал он. — Как бы я не стал импотентом. Черт, как больно».
И она истерически расхохоталась так, что он даже испугался за нее, и в его сознании пронеслась мысль: «Если бы Гэдж погиб, это свело бы ее с ума».
Но Гэдж не погиб; все это лишь в очень короткий момент промелькнуло в сознании Луиса, когда он бежал за сыном по зеленому лугу.
Гэдж пошел в школу, а в семь лет поехал в лагерь, где проявил удивительную страсть к плаванию. Он также преподнес родителям сюрприз, без всяких психических травм пережив месячную разлуку. Когда ему стукнуло десять, он на целое лето уехал в лагерь Агаван в Рэймонде, а в одиннадцать выиграл две голубых ленты и одну красную па соревнованиях по плаванию. Он вырос большим, но это был все тот же Гэдж, радостный и вечно изумленный миром и его чудесами… и мир поворачивался к нему только своими светлыми сторонами.
В старших классах он был одним из лучших учеников и членом команды пловцов. Рэчел была расстроена, а Луис не особенно удивлен, когда в семнадцать он изъявил желание перейти в католицизм. Рэчел считала, что это из-за девочки, которой Гэдж был увлечен; она уже предвидела скорую женитьбу («если эта шлюшка с медалью из Сент-Кристофера не окрутит его, я съем твои штаны,» — так она сказала Луису), крах его учебных и спортивных планов и девять-десять маленьких католиков, бегающих вокруг Гэджа, когда ему будет сорок. Но к тому времени (конечно, по мрачным предположениям Рэчел) он будет водителем грузовика, одышливым любителем пива и сигар в предынфарктном состоянии.
Луис думал, что намерения его сына более чисты, и хотя Гэдж действительно стал примерным католиком (и когда он сделал это, Луис послал открытку Ирвину Голдмэну; в ней говорилось: «Может быть, Ваш внук станет иезуитом. Любящий Вас зять Луис»), но так и не женился на этой довольно милой девушке (и уж никак не шлюшке), с которой дружил в школе.
Гэдж вошел в олимпийскою сборную по плаванию, и в один из дней, через шестнадцать лет после того, как он вырвал сына из-под колес грузовика «Оринко», Луис и Рэчел — которая уже совсем поседела, хоть и красилась, — смотрели по телевизору, как их сыну вручают золотую медаль. Когда камеры Эн-Би-Си показали его крупным планом, с лицом, покрытым капельками воды, со спокойными ясными глазами, устремленными на флаг, с красной лентой вокруг шеи и золотым кружком, блестящим на смуглой груди, Луис прослезился. И Рэчел тоже.
«Ну вот, дело в шляпе,» — сказал Луис и повернулся к жене, чтобы обнять ее. Но она поглядела на него с ужасом, лицо ее казалось столетним, будто она плакала месяцы и годы подряд, и когда Луис взглянул обратно на экран, он увидел там совсем другого парня, чернокожего с шапкой курчавых волос, в которых еще не высохли капельки воды.
«Дело в шляпе».
Его шляпа… кепка…
«О Господи Боже, его кепка вся в крови».
Луис проснулся холодным дождливым утром около семи, сжимая в руках подушку. В голове тяжело отдавались удары сердца, боль накатывала и отступала с тупым постоянством. Во рту был вкус прокисшего пива, а в желудке — страшная тяжесть. Он во сне плакал, подушка была мокрой, словно все невероятные события, которые он пережил во сне, исторгали у него слезы гордости. Но но подумал, что даже в этом сне часть его души знала правду и плакала над ней.
Он встал и поплелся в ванну, сердце подкатило куда-то к горлу, сознание вновь вернулось к прошлому. Это было невыносимо. Он приник к унитазу и вылил в него избыток вчерашнего пива.
Он стоял на полу на коленях с закрытыми глазами, пока не почувствовал в себе силы подняться. Нащупав ручку, смыл следы рвоты. Взглянув в зеркало, он хотел выяснить, что с его глазами — они туманились, но зеркало было завешено куском материи.
Нащупав ручку, смыл следы рвоты. Взглянув в зеркало, он хотел выяснить, что с его глазами — они туманились, но зеркало было завешено куском материи. Потом он вспомнил. Никогда не склонная особо следовать обычаям, Рэчел в этот раз закрыла в доме все зеркала и снимала туфли перед тем, как пройти в дверь.
Не будет никакой олимпийской медали, тупо подумал Луис, вернувшись в комнату и опять плюхнувшись на кровать. Горький вкус пива еще держался во рту, и он поклялся (не в первый, впрочем, раз), что никогда больше не возьмет в рот эту отраву. Никакой олимпийской медали, никакого колледжа, никакого обращения в католичество, никакого лагеря Агаван, ничего. Сандалики его разлетелись, джемпер вывернулся наизнанку; тельце его, такое нежное и хрупкое, почти разорвало на части. Кепка его была вся в крови.
Теперь, сидя на кровати и думая обо всем этом под звуки дождя, лениво капавшего за окном, он еще сильнее ощутил свое горе. Оно пришло и лишило его мужества, лишило воли к жизни, забрало все его силы, бросило в кровать, заставляя думать о том, чтобы любым путем вернуть прошлое. Любым путем.
41
Гэджа хоронили в два часа дня. К тому времени дождь прекратился. Небо еще было в тучах, и большинство приглашенных пришли с черными зонтами.