Слух подсказал мне, что палка с шуршанием упала на землю в нескольких шагах впереди меня. Словно никакой пропасти не было, а просека тянется и дальше. Глаза же убеждали, что палка, быстро уменьшаясь в размерах, падает на кроны еле различимых с высоты деревьев.
Тупо проводив ее взглядом, я попытался собраться.
Так. Спокойнее. Спокойнее, Моран. Давай еще раз.
Я подобрал валежину подлиннее, и вознамерился швырнуть ее вслед за первой, но потом, перехватив поудобнее, осторожно попробовал окунуть ее в пугающую пустоту.
Валежина сразу же во что-то уперлась. Если бы не глаза, я бы решил, что просто в землю чуть впереди меня.
Вот наваждение!
— Эй, Корняга! — позвал я. Пенек тотчас встрепенулся.
— Я тут!
«Знаю, что тут,» — я едва не фыркнул.
— Что ты видишь перед нами? — спросил я будничным тоном, как мне показалось, спокойно.
Корняга на всякий случай осмотрелся.
— Просеку. Траву. Мурашек всяких. Палку, которую ты только что бросил.
— А пропасть?
Корняга озадачился.
— Какую пропасть?
Понятно. Он ничего не видит.
Тогда я плашмя лег на землю и закрыл глаза. Мир сразу стал привычнее, потому что остальные чувства сообщали мне о нем одно и тоже. Я лежу на земле. Земля покрыта травой.
Тогда я осторожно пополз вперед, ощупывая все перед собой, прежде чем опереться. Мне показалось, что прополз я всего ничего. И я решился открыть глаза.
Я висел над пропастью. В нескольких шагах от обрыва. Просто висел, неподвижно, будто лежал на невидимом стекле. Ощущение было на редкость неприятное.
Осторожно-осторожно, словно я мог ненароком расколотить это невидимое стекло, я вернулся на край обрыва. Сел. И задумался.
Ветер, мой проверенный скакун, глядел на меня словно бы с недоумением. Ветер. Хм…
На краю обрыва неизбежно должен чувствоваться ветер. Я ведь слышу, как он треплет верхушки деревьев. А я ничего не чувствовал здесь, лежа на земле.
Такое впечатление, что на меня нагнали морок и пытаются испугать.
— Ах вы, сволочи! — прошипел я. — Жуки навозные, воронье, свиньи! Думаете, сверну? В вашу джерхову Сунарру? К пиву и гусятине? Шиш!
Я на миг прикрыл глаза, изгнал из головы суетливые опасения и страх высоты, сосредоточившись на желании увидеть правду. Увидеть то, что на самом деле лежит передо мной, а не пропасть, в реальности которой меня хотели убедить.
И мир впереди стал сначала тускнеть, потом — двоиться, а вскоре из-под навязанной мне картинки, оживая, как на рисунке хорингов, стали проступать и просека, и лес, и палка, которую я якобы швырнул в пропасть, и вторая, длинная, которую швырнуть не успел, и карса, стоящая в нескольких шагах впереди и с глубочайшим недоумением глядящая на меня, и трава, которую я примял, когда ползал…
Наваждение исчезло.
Я перевел дух. И победно огляделся.
— Что? — спросил я с издевкой. — Не вышло?
Мне, конечно, никто не ответил. Тогда я вскочил на Ветра и двинулся в путь. Еще ни разу, от самой мельницы на берегу Юбена, я не чувствовал такого горячего и непреодолимого желания дойти до Каменного леса. Во что бы то ни стало. Вопреки всему.
И в тот же миг вулх, ощутив себя в полнейшей безопасности, замер и растворился во мне.
До самого вечера я тянул по просеке, ни на что не отвлекаясь и внимательно прислушиваясь к себе — а не подскажет ли мне вулх еще что-нибудь? Вулх молчал. Зато Корняга бормотал без умолку. Я узнал массу нового из жизни леса, но, по-моему, большая часть из этого была бессовестным враньем. Ну где это видано, чтобы деревья посредством магии боролись с лесными пожарами? Кто сказал, что с огнем можно поговорить? Как поверить, что река Плакса плачет в сумерках? Как она может плакать? Направить байки Корняги в интересующее меня русло я отчаялся, велеть ему заткнуться не захотел, потому что тишина действовала на меня гнетуще, вот и слушал всякую чушь, одновременно перебирая собственные мысли. Карса снова исчезла в лесу справа от просеки. Лес, кстати, незаметно из лиственного превратился в хвойный, в сосновый бор, где каждое дерево, казалось, дышит смолистым растительным здоровьем, а воздух едва не звенит от чистоты и прозрачности.
Корняга осекся на полуслове; слабо тренькнула тетива лука. Белооперенная стрела тонко свистнула и, коротко тюкнув, вонзилась в Корнягу. Корняга испуганно ойкнул.
Я соскочил с Ветра, словно на полном скаку меня сшибло нависшей над дорогой ветвью. Корняга трепыхался у меня на плече, я его тотчас сдернул.
Стрела была хорингская. Значит, меня всего лишь предупреждают. Даже дети знают, что хоринги из луков бьют без промаха. В любой сказке. Я имел дело с истинными хорингами лишь раз, и ни одной причины усомниться в справедливости этого у меня не возникло.
Влип. Смерть Иланда, Винора и третьего мне явно не простят. Мне. И карсе. Где она, кстати?
Впрочем, кто сказал, будто этим хорингам известно, что Иланда и остальных убили мы с Тури?
«Не дури, Моран, — уныло сказал я себе. — Хоринги знают все. И тебе этого точно никогда не понять и вовек не постичь. И — главное — ни в жизнь не оценить. Потому что они Старшие.»
Ветер стоял посреди просеки, невдалеке от бронзовых сосновых стволов, но по нему никто не стрелял. Конечно же, я никого не видел вблизи. Только стволы. Те же сказки гласили, что заметить хоринга в лесу еще труднее, чем заставить его вогнать белооперенную стрелу не туда, куда ему хотелось. А видеть сквозь живую древесину я не умел. И вулх не умел. Хотя вулх мог бы учуять хорингов. Но вулху для этого нужен был его, вулха, чувствительный нос. Человеческий для этого не годился.