До сих пор в моей памяти был только один такой запечатанный ларец. Я задумчиво провела пальцем над правой бровью и дальше по виску. В первом ларце лежала боль, которую я до сих пор — вот уже девять кругов
— не могу растворить в себе. Потому что не знаю всей правды о том, что случилось со мной во время зверя. Знаю только отголоски, рожденные теми давними событиями в человеческой половине моей души.
Во втором ларце боли тоже оказалось предостаточно. Но ключом к нему была улыбка. Ослепительная и неотразимая улыбка умирающего хоринга.
Отложив на «когда-нибудь потом» воспоминания утра и дня, я обратилась мыслями к тому, что произошло со мной сегодня на пересвете. Даже точнее будет сказать — до пересвета.
Мое человеческое сознание попыталось проснуться до захода Меара, когда мое тело еще оставалось телом зверя. И попытка эта мне изрядно не понравилась.
А не понравилась она мне потому, что мое человеческое «я» было совершенно беспомощным.
Я не могла управлять телом Карсы, я только видела, слышала и обоняла то, что воспринимали звериные органы чувств. Но ведь пробуждение в теле зверя случилось со мной впервые. Что, если в следующий раз я сумею им управлять?
Карса, судя по всему, видит и ощущает мир не так, как я. И краски, и запахи — все для нее иное. А то, что я потрогала бы пальцами, Карса ощупает своими длинными кошачьими усами.
Интересно, как видит мир настоящий зверь, не оборотень? А как — если уж на то пошло — настоящий человек? Я вдруг поняла, что невозможно определить, видит ли кто-то точно так же, как ты, или по-другому. Вот, например, все знают, что Четтан красный, а Меар синий. И когда я три дня назад впервые увидела Меар во сне, у меня не было сомнений, как назвать непривычно яркий — ярче четтанского — свет его лучей. Синий и синий.
А что это на самом деле такое — «синий»? Что, если кто-то видит наоборот: Четтан синим, а Меар красным? А называет цвета правильно… ну, то есть так, как все говорят. И никак не установить, что для него мир окрашен иначе. Единственный способ — влезть в чужую шкуру и посмотреть чужими глазами, но для человека это невозможно.
Зато возможно для оборотня. Для такого оборотня, который способен управлять своим телом во время зверя. Ух, Тьма! Скорее бы обрести власть над своей звериной половиной! Хочу как следует разглядеть мир глазами карсы. И ощутить его, и обнюхать. И попробовать на вкус.
Стены ущелья постепенно понижались и расходились в стороны. По моим расчетам, скоро мы должны были выбраться на равнину.
Ветер шел вперед ровным и уверенным галопом, не выказывая признаков усталости. Я в который раз подивилась необыкновенной выносливости вороного жеребца.
А как себя чувствует мой спутник вулх? Сегодня мне как-то все время было не до него. Мы за весь день только пару раз обменялись взглядами, и вид у Одинца был невеселый. На обеденном привале, когда я предложила вулху полоску вяленого мяса из айетотских запасов, он отказался. Но тогда я не придала этому значения, а сейчас мне вдруг стало тревожно. Все-таки вчера он был чересчур тяжело ранен. Дожить-то он до пересвета дожил, и правило исцеления оборотня вроде бы сработало, но…
Да где же он?
Я придержала Ветра и огляделась.
— Хэй, ву-улх!!
Эхо исказило мой голос, и по ущелью заметались невнятные отголоски.
Оказалось, что Одинец отстал. Он появился из-за уже пройденного Ветром поворота с небрежно-ленивым видом, и на морде у него было написано своеобычное: «Ладно, не ори». Я чуть было не поверила, что он снова гонялся за какой-нибудь местной мышкой. Вот только до сих пор это не мешало вулху рваться вперед Ветра.
Я ненадолго задумалась, а потом решительно спрыгнула с коня. Будем равняться по моему шагу, человек в нашей компании — самый медленный из ходоков. Заодно и Ветер отдохнет. Вчера в каньоне я убедилась, что и его магическая выносливость не безгранична.
— Веди, брат Одинец, — сказала я. — И не слишком торопись. Нам бы до пересвета выйти на равнину, и ладно.
Вулх повел хвостом, взглянул на меня с легкой признательностью — а может, мне это показалось — и потрусил вперед. Ветер обиженно фыркнул, и я утешающе похлопала его по холке.
Интересно, вдруг подумала я, как выглядит Одинец в человеческом облике? И что он вообще за человек… то есть анхайр? Такой же мрачновато-дружелюбный, спокойный и надежный, как его звериная половина? Если бы прозвище «Одинец» носил человек, это говорило бы о том, что он молчун и нелюдим, который предпочитает одиночество.
Но о характере оборотня такое прозвище не говорило ничего. Если оборотень хочет выжить, он должен быть одиноким.
Я тоже всегда держалась особняком от людей — хотя в доме Беша все равно знали, кто я такая. Или именно поэтому. Старый пьяница Унди, упокой Тьма его душу, был единственным, кого я не сторонилась. Он думал и чувствовал не так, как все остальные. А вот что сказал бы Унди про моего спутника?
Наверное, похвалил бы его. Потому что хотеть выжить — это одно, а суметь выжить — совсем другое. Одинец, как видно, умел.
За очередным поворотом ущелье кончилось. Выветренные и трещиноватые каменные стены сошли на нет, и перед нами открылся необъятный простор равнины. Впереди, уже совсем невысоко над горизонтом в окружении легких облачков висел огненный шар Четтана, заливая плоскую поверхность расплавленным червонным золотом заката.