— Володичка! — шепотом взрывалась мама. — Какой такой мужик, ну какой? Он же еще мальчик! А как он стал относиться к своим любимым кошкам? А к собачкам?! Да он перестал таскать их домой! Слышишь- даже перестал гладить их на улице! И мясо в тарелке нынче съедает сам, не прячет для уличных питомцев… За последний месяц в подъезде ни одной новой кошки не появилось. Правда, за той матерью-одиночкой, которую он приволок еще до своего… вырастания, ухаживать продолжает.
— Вот видишь, — успокаивающе вставлял отец. — Значит, не все еще потеряно. Глядишь, через месяц-другой оклемается и снова начнет лизаться со всеми кобелями и сучками в микрорайоне…
— Да что ты говоришь?! — на грани визга взрывалась мама. — Как ты можешь, Володя? С мальчиком творится что-то непонятное! Вырос за один день… И я даже не знаю — как, почему? Ему как гормон роста вкололи…
— А ты своди его на анализы, — хихикая, предлагал отец.
— Уже. Сводила, заставила сдать все, от а до я.
— Ну и как? Надеюсь, хоть глистов у мальчика нет? — Выдав эту фразу, отец почему-то всегда заходился в кашле.
— Да как ты можешь?! — возмущалась мама-доктор. — Мальчик вырос за один день, мальчик перестал тащить в дом всякую животину с улицы, а ты еще и издеваешься?!
— Помнится, как раз об этом ты раньше и мечтала, — педантично вставлял в разговор папа-геолог. — Помнишь, что в нашей квартире творилось прежде? До, как ты говоришь, «вырастания за один день»?
— Да-а… — рассеянно вздыхала мама. — Только гадюк у нас тут и не было. Вспомни, Володя, — в доме перебывало аж восемь крыс, то ли диких, то ли домашних, один уж, подыхающий еж, которого мне пришлось лечить…
— Это расширило твою квалификацию, — насмешливо замечал отец. — Ты у нас теперь педиатр с ветеринарным уклоном. Даже с глубоким ветеринарным уклоном…
— Ты ж еще и хиханьки хихикаешь! — взлетал в этом месте на целую октаву вверх голос мамы. — Лучше бы о своих делах позаботился, чем надо мной издеваться…
Вот приблизительно такие разговоры и протекали чуть ли не каждый вечер на кухне Кановниных — и протекать они начали аккурат после возвращения Се-реги из достопамятной Империи Нибелунгов. И в этом месте отец всегда замыкался.
Дела у него сейчас и вправду были не очень. Об этом Серега узнал именно из кухонных бесед. До этого, кстати сказать, он даже не подозревал, насколько шатко финансовое положение его семьи…
Отец молчал, а мама продолжала дрожащим шепотком печалиться о том, как трудно сейчас воспитать из мальчика действительно интеллигентного мужа… Такого, чтобы понимал, кто его мать и как с ней надо обращаться, не качал мышцы, как субъекты, которых порядочное воспитание, увы, так и не коснулось. Чтобы не хамил, не пил водку, не смотрел порнуху, не интересовался нехорошими девочками, а вместо этого читал бы книжки, учился на отлично и оставался всегда мягким и приветливым…
В этом месте Серега отрывался от слушания и предавался своим собственным мыслям. В основном они касались его самого. В отличие от мамы он четко знал, что изменения в росте и ширине плеч у него произошли не за один день. Просто между утром, когда мама оставила его наедине с «черненькими брючками» (в простонародье называемыми черными джинсами) и полуднем того же дня, когда он, перемерив всю свою одежду, вдруг обнаружил, что его гардероб больше на него не лезет, — между этими двумя моментами пролегло несколько недель, проведенных в неведомом мире с неведомыми координатами. Где было и на чем взгляд заострить и на чем плечи нарастить. Ой вы мускулы стальные, пальцы крепкие мои…
И надо сказать, что в отличие от мамы он не видел в произошедшем с его телом ничего плохого. Наоборот, от случившихся изменений наблюдались одни только сплошные плюсы — это по его личному мнению. В колледже давнее прозвище Сируня теперь позабылось раз и навсегда. И всего за один месяц. А понадобилось для этого совсем немножко — всего лишь несколько капель крови из энного количества носов (принадлежавших, правда, достаточно широкому кругу лиц) и две-три завернутых за спину руки — и все, позорная кличка исчезла из употребления и памяти окружающих. Исчезла прямо как прошлогодний снег — растаяла, сгинула, и все тут…
И теперь к нему в колледже вообще никак не обращались — просто овевали настороженно-уважительными взглядами и обходили по широкой дуге. Ну, собственно, Серега от этого и не плакал. Не тянуло его что-то нынче общаться со сверстниками-земляками.
И вообще жилось ему в своем собственном мире после возвращения домой затхло и скучно.
И вообще жилось ему в своем собственном мире после возвращения домой затхло и скучно. Мир недоразвитого капитализма для каждой отдельно взятой личности предлагал места ровно столько, сколько нужно для одного очень даже неглубокого вдоха — но вот для доброго рыцарского замаха места, увы, здесь не было. В переносном, конечно, смысле — «для доброго рыцарского замаха». Хотя иногда хотелось в самом прямом смысле размахнуться и вдарить… Но и думать нельзя было о том, чтобы, к примеру, взять да и прикончить добрым ударом меча или кинжала своего обидчика-супостата — действо в Империи Нибелунгов для него вполне позволительное. И даже осененное вящим почтением всех окружающих вассалов — как же, герцог Де Лабри в очередной раз изволит вершить свой скорый и праведный суд… Там, в Нибелунгии, для него единственной заботой было сохранить во время и после суда собственную шкуру. Выжил, победил — и ладно, борись с очередными недругами. Здесь же за попытку восстановить справедливость подручными средствами сэр и милорд Де Лабри рисковал загреметь в тюрягу под громкие фанфары. В «позорное узилище», выражаясь языком Клоти. От этого имени, кстати, по сердцу будто кто горячим ножом проводил…