— Я его испортил? — неожиданно заорал я на матушку. — Я? Да вы хоть знаете, КОГО мне подарили?
Матушка не слушала.
— Любую хорошую вещь, попади она тебе в руки, ломаешь!.. Тебе ничего доверять нельзя!..
— Мне нельзя?!. — ревел я.
— Поясок я тебе в детстве дарила — сломал!.. Пряжку оторвал!..
— Это не я!.. Его собака погрызла!
— И веер мой взял с туалетного столика и сломал!..
— Какой веер?
— Он даже не помнит! Испаганский, вот какой! Из перьев! А сверху домики на шелке!.. Сломал!..
Я вспомнил этот веер. Я им своего друга, дворницкого сына Кадала огрел по башке, когда мы подрались. Мне было тогда шесть лет.
— Думала, он вырос!.. Думала, он большой!.. Раба ему подарила!.. По бабам пошел!.. Надо же!.. И ты позволяешь!.. Испортил!..
— Матушка! — возопил я на октаву выше. Визг проник в матушкины уши, и она на мгновение замолчала.
— Матушка, вы хоть знаете, кого вам всучили на бирже?
Пауза. Потом матушка совершенно спокойно спросила:
— Кого?
— Беглого каторжника — вот кого.
— Да? — почему-то не удивилась матушка. — Так давай его обратно сдадим. Гарантия еще не закончилась.
— Поздно, — сказал я с неприкрытым злорадством. — Я его отпустил. Он теперь вообще вавилонский гражданин. И реализует свои гражданские права на полную катушку. В частности, шляется по бабам.
Матушка на миг задохнулась. Я видел, как она быстро произвела необходимые расчеты: почем нынче стоит отпустить раба, какой жилплощадью я его, скорее всего, обеспечил…
Я приготовился…
— Вот как ты обращаешься с материнскими подарками! — закричала матушка с новой силой. — Тебе ничего дарить нельзя! Ты все портишь, все ломаешь!..
Эти разговоры я веду с ней всю жизнь. Я никогда не понимал, почему должен отчитываться перед ней за каждый ее подарок. Ведь это теперь МОЯ вещь, МОЯ!
— И паровозик сломал, я тебе дарила!.. — начала матушка свой обычный поминальный список.
— Это был мой паровозик! — завопил я как резаный. — МОЙ! Вы мне его УЖЕ подарили! В СОБСТВЕННОСТЬ!.. Я мог делать с ним, что хотел!.. Вы же сами сказали: теперь он ТВОЙ!
— И компьютер уронил, — продолжала матушка. — И чашку разбил, синюю с золотым цветком на донышке!..
Тут у двери завозились, и в квартире появился Мурзик. Он был весел и румян. От него вкусно пахло пивом. В руке он держал еще две бутылки. Он зазывно позвякал ими друг о друга.
— Пива хотите, господин? — закричал он еще с порога.
Матушка напряглась. На ее щеках проступили красные пятна.
Мурзик ворвался в комнату, увидел матушку.
— Госпожа… — сказал он, расплываясь еще шире. — Ох, радости-то!.. Пива хотите?
Матушка встала. Выпрямилась. И огрела его по морде.
Мурзик моргнул, отдал мне бутылки.
— Это… — промолвил он. На щеке у него отпечаталась матушкина ладонь, выкрашенная охрой.
— Каторжная морда! — ледяным тоном промолвила матушка. — Мерзавец! Подлец! Обманщик! Втерся в доверие! Разорил моего сына!.. Заставил его связаться с комми!.. Заманил его в секту!..
— Какую секту? — пролепетал я. Это было уже что-то новенькое. — Какие… комми?..
Она повернулась ко мне.
— Одумайся, Даян! А пока не одумаешься — ты мне не сын!..
И швырнула в меня какой-то скомканной бумажкой.
— И не смейте меня провожать! — крикнула она, выходя из комнаты. Хотя ни один из нас не пошевелился.
Хлопнула дверь. Мурзик пошел заложить засов. Я развернул бумажку. Это была вырезка из «Ниппурской правды».
Товарищ Хафиза постаралась. Расписала нашу неудачную попытку слиться в едином герое как омерзительное сектантское радение.
Я был выставлен в очерке как грязный и растленный рабовладелец, жестокое животное и главарь бесстыдной шайки, а Мурзик — как моя жертва, вовлеченная в отвратительные сектантские практики побоями и запугиванием.
Досталось и остальным, в частности — Цире («испорченная до мозга костей проститутка, использующая похотливые устремления кровососов в целях собственной наживы»), Луринду («погрязшая в расчетливом разврате с хозяином так называемой фирмы»), Ицхаку («кровосос, эксплоататор, растленный тип, извращенец, чье грязное воображение…» и т.д.)
Очерк назывался «КРОВОСОСЫ РАСПОЯСАЛИСЬ». Кто-то заботливо вырезал его из газеты и потрудился прислать моей матушке.
Мурзик спросил жалобно:
— И что теперь будет?
— Позлится и перестанет, — сказал я. Но на душе у меня стало погано.
Мурзик взял бутылки и пошел на кухню их открывать. Вернулся. Сел рядом на диван, протянул одну мне, к другой приложился сам.
— Хорошо хоть по бабам прошелся? — спросил я. Я понял вдруг, что скучал без Мурзика.
— Ага, — сказал Мурзик между двумя глотками пива.
Нам вдруг разом полегчало. Я фыркнул.
— Паровозик я сломал, надо же! До сих пор обижается…
— А что, правда сломали?
— Да не помню я…
Мы помолчали. Мурзик вздохнул тихонько. Хорошее настроение постепенно возвращалось к нему.
Вдруг я заговорил о том, что не выходило у меня из головы все эти дни.
— Слушай, Хашта… Как это все-таки вышло…
— Что мы с Энкиду так опозорились-то? — договорил за меня Мурзик. Я понял, что и он об этом неотступно думал. — Да вот, мыслишки разные… Поначалу тоже думал: может, туфта все… Может, грезилось нам… Может, не Энкиду мы вовсе… А потом другая мысль пришла… Видать, не всех Энкиду мы вместе собрали…