Цира молчала.
Мурзик елозил тряпкой по Цире и напевал ей утешительное про то, как на Андарранской буровой один мужик другого суковатым поленом отделал — и то ничего.
А еще раз — это уже на железке, Трансмеждуречье — был на шпалоукладке один лютый убийца, так его невзлюбил один другой лютый убийца, и вот вышла между этими двумя убийцами смертная драка…
Подобных случаев Мурзик знал великое множество.
— Заткнешься ты или нет! — повысил я голос.
Мурзик тяжко вздохнул и замолчал. В тишине раздавался только хруст отрываемых киллером голов и чавканье киллеровых челюстей.
Мурзик отложил тряпку, налил Цире горячего чаю и, взяв девушку за шею, принялся вливать в нее чай.
Чай тут же пролился и запачкал беленькую блузку.
— Ой, — сказала Цира.
Мурзик растерялся. Отставил чашку. Сел рядом и некоторое время тупо смотрел в экран.
— Кто тебя, Цирка? — вдруг спросил Мурзик вполголоса, с угрозой. Видно было, что он все это время только и думал, что о цирином обидчике. — Ты нам скажи, а мы уж с господином решим, как быть. Обиду просто так не оставим, не подумай…
Цира громко, зло рассмеялась.
— Кто? Учитель Бэлшуну, вот кто! И ты, Мурзик, его пальцем не тронешь! Не получится! Он тебя в жгут скрутит, прежде чем ты к его дому подойти успеешь! Нет, с учителем Бэлшуну разбираться буду я сама.
— Ты чего… — изумился Мурзик. — Ты думаешь сама с таким здоровым мужиком разобраться?
И скромно посмотрел на свои кулаки.
— Почему он избил тебя? — спросил я.
— Прознал, что я сумела вызвать в тебе Энкиду. Не знаю уж, как прознал. Зависть, Даян, обыкновенная зависть. Он-то сам дальше какого-нибудь банщика и не лазил…
Она вздохнула. Потрогала тонкими пальчиками оплывший глаз.
— Ты, Цира, веко не тронь, — со знанием дела сказал Мурзик. — Не то грязь занесешь. Сперва гноем пойдет, а после на глаз перекинется. Глаз может пленкой зарасти, а то и вовсе гноем взбухнет да и вытечет. У нас так было на руднике…
— Заткнись ты со своим рудником! — плаксиво закричала Цира.
Мурзик вздохнул. Всем своим видом показывал, что Циру понимает и от души ей сочувствует.
— Самое безотказное средство, Цирка, это помочиться на тряпочку и к глазу приложить.
Цира так поразилась, что даже жалеть себя забыла. Немо глянула на Мурзика здоровым глазом.
Он покивал.
— Дело советую, Цирка. Сам так спасался, а меня один старый забойщик научил. Иди в туалет и того… Или, если писать не хочешь, давай я для тебя помочусь… Я давно уж ссать хочу, только компанию покидать неохота. Да и тебя в беде бросать — дело последнее, девка ты душевная, ласковая… А что в жизни тебе не повезло — так повезет еще, — ни с того ни с сего добавил Мурзик.
Я думал, что Цира отходит его по морде за дерзость. Но она встала.
— Тряпку дай какую-нибудь, — сказала она Мурзику. — Да не эту, чистую.
И горделиво направилась в туалет.
Полстражи спустя, когда «Киллер» иссяк, я выключил телевизор. Цира сидела рядом, придерживая влажную тряпочку у больного глаза. От Циры несло мочой.
— А ночевать где будешь, Цирка? — деловито спрашивал Мурзик.
— У вас, — ответила Цира. И повернулась ко мне. — Ты ведь не против, Даян?
Ну да, конечно, я не против, чтобы рядом со мной спала Цира с подбитым глазом.
— Может, еще и Мурзика в постель возьмем? — спросил я.
— А что?
— И кошку, — добавил я.
— И кошку, — фыркнула Цира. — Какой ты, Даян, несовременный. Да мне все равно, я и на полу могу спать…
— Ну вот еще, — встрял Мурзик. — Не, Цира, тебе на полу не годится.
— Не, Цира, тебе на полу не годится. Тебе сегодня и так досталось…
* * *
…И была гора Хуррум, на том самом точнехонько месте, где много позднее по рекомендации Хеттского геологоразведочного управления объединения «Халдейугольпром» были начаты масштабные разработки угля.
И была эта гора Хуррум отцом и матерью божеству Хуваве. Сама вложила в недра свои Хуваву, сама выносила его и в положенный срок разверзла чрево и исторгла его из себя, дабы поставить хранителем себе на вековечность.
Собою был этот Хувава страшен. Глядела древность из горящих глаз его. И было у него много рук, а ног — и того больше. И окружен был лучами света, сиянием одевали его. И такова была елда его, что любую набедренную повязку рвала, а зубов во рту у Хувавы было втрое больше против положенного.
И отправились Гильгамеш и Энкиду этого Хуваву убивать. То было героическое деяние — опасное без меры, невыполнимое почти, бесполезное и жестокое. И рубили руки Хуваве, и ноги рубили ему. И выкололи ему глаза. И вспороли ему живот. И не стало защитника у горы Хуррум, и пришли туда геологи и рекомендовали, и пришли туда бульдозеры и иные машины и вспороли чрево горе Хуррум, и стала там добыча угля, а прежде было обиталище бессмертных кедров, их родина.
И знал Энкиду, что один из двоих умрет за это деяние. И не хотел Энкиду, чтобы умер Гильгамеш. Ибо Гильгамеш был царь, а Энкиду — друг и побратим царя. А для чего у царей побратимы? Побратимы у царей для того, чтобы в смерти их заменять.
И пришла смерть, чтобы забрать Гильгамеша. А Гильгамеш спал.
И вышел навстречу смерти Энкиду. И сказал…
Я слушал Мурзика, и слезы текли у меня по лицу. Я весь трясся. Я тоже был некогда Энкиду. Я тоже помнил, как спал Гильгамеш — мой друг, мой царь, мой побратим. Во сне был он как дитя — доверчив и беззащитен.