Подчиняясь строгому кивку Циры, я сел на табурет. Некоторое время слушал про окопы. Сотник велел своей сотне окопать лагерь, да хорошенько. А другие сотники этого не сделали. И вот на рассвете следующего дня…
Я встал и на цыпочках отправился на кухню. Мне хотелось чаю.
Я редко бывал на кухне с тех пор, как в доме завелся Мурзик. Обычно у меня там царила первозданная грязь. Нельзя сказать, чтобы с мурзиковым появлением грязи поубавилось. Просто грязь стала другой, что ли. Запах изменила и фактуру, но никуда не делась.
В старом продавленном кресле, где прежде я читал газеты, рассеянно жуя какой-нибудь бутерброд, теперь обитала серая паскуда кошка — Плод Любви. Она встретила меня неодобрительным взглядом глаз-пуговиц.
— Брысь, — сказал я, выгоняя ее с кресла. Не теряя достоинства, она спрыгнула, перебралась на подоконник, разместив четыре лапы и хвост между кастрюлей и сковородкой, и оттуда принялась сверлить меня негодующим взором.
Я сделал еще шаг и перевернул кошкино блюдце с водой. Я был без тапок и сразу вымочил носки. Выругался. Нацедил себе жиденького вчерашнего чая. Выпил без всякого удовольствия. Вернулся в комнату.
Там мало что изменилось. Мурзик продолжал давить жопой мой диван. Цира кивала ему и подбадривала ритуальными словесами, вроде «Если ты хочешь продолжать свой интересный рассказ, то я внимательно выслушаю его».
Я снова сел на табурет. От скуки принялся разглядывать Циру. Она вырядилась в белую плиссированную юбку и снова приобрела что-то египетское. До пояса она была совершенно голенькой. У меня дома тепло, да еще калорифер они с Мурзиком включили, поэтому гладкая кожа Циры поблескивала потом. И не только потом, заметил я. Она насыпала на себя голубой и золотистой пудры.
При виде золотистой пудры я сразу вспомнил ту несчастную женщину, которой я был в прошлой жизни, и настроение у меня испортилось.
А Мурзик говорил и говорил — как прорва.
— Этот Шарру-иддин, военачальник-то наш, был воин хоть куда. И собой красавец. Росту огромного, бородища чернущая, глазищи как у газели, только не пугливые, а наглые. У них-то, у коз всяких, даром что баб красивых с ними сравнивают, зенки наглющие, замечала? Ну вот. Воины — те сохли по нему, будто девки. А уж про девок и говорить нечего. И вот завел себе Шарру-иддин новую женщину…
Ах, какая была!.. Хоть и блядь — вот уж за парасанг видно, что блядь — а красавица! Огонь была блядь. Две косищи волоса кучерявого — аж в стороны торчат, такие густущие да пушистые. Лицом смугла, почти черна. Губы толстые, она их светлым перламутром красила. В общем, страхолюдина, а глаз ведь не отвести было! Что-то в ней такое таилось… Еще чуть-чуть добавь здесь или там — и все, урод уродом. Вся ее красота будто по ниточке ходила — качнись влево-вправо и всё, разобьешься…
Эта девка была тоже вроде воина.
Вся ее красота будто по ниточке ходила — качнись влево-вправо и всё, разобьешься…
Эта девка была тоже вроде воина. Мечом махаться горазда. В бой он ее, понятно, не брал, а на всякие воинские потешки с собою водил.
И вот раз устроили у нас — это в мирное время было — одну потешку воинскую. Оградили луг — большой был луг, зеленый, только что скосили его — веревкой с флажками цветными, воинов собрали и биться затеяли. Ну, шутейно, конечно, мечами тупыми. А только даже и тупым мечом тебя по голове огреют — печаль настанет.
Мы с сотником в этой потехе участия не принимали. Не позвали нас. Только кто знатный — те бились, а мы с сотником что, черная кость. Мы издали смотрели — и то нам радостно было.
Господин Шарру-иддин со своей красавицей в первом ряду бились. Славно бились, красиво. Никого даже не покалечили, только искусность свою показывали, себя тешили.
Все были немного пьяны. Вином силы подкрепляли. Так заведено было, чтоб веселее.
И вдруг попало господину Шарру по руке. Рассекли ему руку — хоть и тупое оружие, а все же тяжелое. Как ни крути, а ощутимо бьет. Кожа на тыльной стороне ладони лопнула, густая кровь и потекла — широко хлынула.
А та красавица — она уж сильно сладкого вина напилась, видно было — как увидела кровь своего возлюбленного, так задрожала вся. Слезами залилась. На колени перед ним пала, кровь любимую губами унимать принялась. Целует ему кровавые руки, а сама плачет и рубаху на себе рвет — перевязать.
Засмеялся тут господин Шарру, взял ее на руки. Оба кровью перепачканы, оба пьяны да красивы — так и ушли с потешки на луг миловаться…
— Ну а ты что испытывал при этом, Мурзик? — осторожно спросила Цира. — Это затронуло твои глубинные комплексы? Выявило твою подавленную сексуальность?
— Что я… Мы с сотником поглядели на них да порадовались… Такую красоту, как в тот день, мы с ним только через несколько весен увидали — когда город Урук грабили… Да и то, Цирка, что Урук вспоминать. Хоть и красивый был, когда его нам на разграбление отдали, а все же каменный. А тут — плоть живая… Был еще день, помню, бились мы с утра до ночи. На реке какой-то бились. Я и названия той реки толком не знаю. Мутная была, обмелевшая. Ползла, будто змея, меж скользких берегов. Бой тяжкий, до ночи крошились, наутро опять хотели за оружие браться, да господин Шарру отступать велел. Вышли мы из боя и отошли всей сотней на закат солнца. И вот лежу я на горячей траве, пальцами ее перебираю…