— Эль-эль-эль… — затрепетало у меня в горле.
— Нньямья, господин, — отозвался Мурзик. — Экхха?
— Хранн… — сказал я и стянул рубаху через голову. — Э кваа-ль кх-нн?
Мурзик кивнул.
— Нхнн-аа…
И вытащил из шкафа свежую рубашку.
Тут я вдруг понял, что происходит что-то не то. Впервые в жизни я видел Циру растерянной. Она ничего не делала, ничего не говорила. Она молча смотрела на нас с Мурзиком широко распахнутыми глазами.
— Ты что, Цирка? — спросил ее Мурзик почти весело.
— Мальчики… — пролепетала Цира. — Что это было?
— Да ты же сама отправила господина в прошлое. Ты же сулила ему, что быть, мол, ему великим героем? Вот он и оказался великим героем! Да я ль в том сомневался, подруга! Кем ему еще быть, господину-то моему, как не героем! Вон какой ладный молодец!
Я помог Мурзику натянуть на меня свежую рубашку. Встал, расправил плечи. Радость еще не вполне оставила меня.
Цира, побелев, как сметана, шагнула ко мне навстречу и вдруг преклонила колени.
— Ты чего? — смутился я. Радость в моей груди вдруг разом потухла.
— Господин Энкиду, — молвила Цира. — Я обрела тебя.
Я поднял ее и поцеловал.
— Что, теперь не будешь с Мурзиком трахаться?
— Как ты велишь… — прошептала Цира. — О, я сразу увидела, сразу… Но я не ожидала, что ты — Энкиду…
— Слышь, Цирка, — спросил Мурзик, бесцеремонно плюхаясь на мой диван, — а кто такой Энкиду? Ты б хоть пояснила, а то неловко как-то… Все про него речи, а я и не ведаю, об чем беседа…
Повернувшись к Мурзику, но не ускользая из моих объятий, Цира молвила торжественно:
— Энкиду был велик и дик, он скитался по лесам и дружен был с великими древними дикими животными. Но вот однажды он встретил женщину. То была блудница, а блудницы не ведают страха — все мужчины пред ними равны. И возлег он с нею и познал ее…
— Что? — переспросил Мурзик.
— Оттрахал, Мурзик, выеб он ее, — пояснил я моему рабу.
Цира покорно повторила:
— И выеб Энкиду блудницу и взял из ее рук молоко и хлеб. И стал Энкиду как все люди. И боялись Энкиду, ибо был он велик и страшен. Но вот повстречал он Гильгамеша, и оказались они равны друг другу. И побратались они, сделались как братья… Много подвигов совершили вместе, но потом, когда настал час умирать Гильгамешу, выступил перед богами Энкиду и принял на себя смерть, что назначалась побратиму…
На глазах у Мурзика выступили слезы. Настоящие слезы.
— Вот, значит, каков он был — Энкиду, — прошептал Мурзик. И тоже преклонил колени. — Энкидугга, кур-галль хкханн, эллилль-нна!
— Эллиль-нна мес-гахк, Мурзик! — милостиво молвил я и протянул ему руку. Мурзик поцеловал мне руку.
Он глядел на меня с искренним обожанием.
И тут я вспомнил магнитофонную запись. Я расхохотался. Теперь для меня в этом не было загадки. Я поливал отборнейшей бранью всех и вся, вот что я говорил. Я был Энкиду в том сне. Смертельная усталость позволила снять все барьеры, что стояли между мной нынешним и великим героем Энкиду, которым тоже был я, только сотни поколений назад.
И…
Но почему Мурзик понимает мою речь? Откуда он знает этот язык?
Я обратил пламенный взор на коленопреклоненного Мурзика.
— Кханн, Мурзик! Элль-эоа?
Он пожал плечами.
— Аратт-хаа, господин.
Я повернулся к Цире.
— Цира, — сказал я. — Слушай… ты не могла бы поработать с Мурзиком?
— Только не сегодня, — сказала она. — Ты не рассердишься, если я попрошу у тебя отсрочки на несколько дней?
— Не рассержусь, — сказал я милостиво. И засмеялся. Мне нравилось быть милостивым.
Мурзик, помедлив, встал.
— Я провожу ее, — сказал он. — Вон, вся дрожит… Устала, бедняжка.
Я не возражал, и Мурзик увел Циру к ней домой.
* * *
Я забросил работу над диссертацией. Дела фирмы вдруг стали казаться неинтересными, а вся та возня, которую вечно поднимал Ицхак, — пресной и бессмысленной. Только одно еще и держало меня на работе — часы упоения на крыше обсерватории. Я стоял, овеваемый ветрами, жопа моя тонко вибрировала под датчиками, а я рычал вполголоса:
— Арргх! Эль-эль-эль-эль!
Ицхак ворчал, что я стал работать без души. Я огрызался:
— Тебя никогда не беспокоила моя душа, Изя! Тебя только жопа моя беспокоила!
Ицхак и сам выглядел не лучше. Плоскогрудая стерва все соки из него высосала. В конце концов, я решил, что моего шефа и одноклассника пора спасать. Решение пришло на третий день после того, как я обрел в себе Энкиду, вечером, когда Ицхак в очередной раз плакался мне на судьбу. Я не стал ничего говорить Ицхаку. Просто выслушал его, выпил с ним харранского коньяка и на прощание сжал ему руки. Ицхак ушел.
Мурзик, которого никто не спрашивал, заявил, закрывая за Ицхаком дверь:
— Не иначе, приворотила она его.
Вместо того, чтобы приструнить раба, я вступил с ним в диалог.
— Что ж, к Алкуине его посылать? Или впрямь в прошлую жизнь отправить?
Мурзик пожал плечами.
— Это уж как лучше, господин…
— Я с этой девкой разберусь! — вдруг вскипел я.
Мурзик не удивился. Только сказал тихо:
— Постарайтесь на части ее не порвать, господин. Времена ныне иные. По уголовной отвечать заставят… У нас на руднике был один. Знатного, кстати, рода. Проигрался, говорит, в кости, полез к соседке — телевизор у ней был новый, хороший. Вынести хотел и продать. А соседка возьми и войди неурочно! Он перепугался, стукнул ее чем-то. А она возьми и помри! Его почти сразу повязали, клеймо на лоб — и в рудник, до скончания жизни. Быстро помер, нежный был…