И положил трубку.
Я задремывал на кушетке. Учитель Бэлшуну закутал меня пледом и в задумчивости сел рядом.
Мурзик ворвался в дом спустя четверть стражи. Он был всклокочен и встревожен так, будто ему сообщили, что господин его при смерти.
— Где он? — спросил он учителя Бэлшуну, поначалу не разглядев меня под ворохом пледов и одеял.
— Здесь. Не ори, разбудишь. Он утомлен.
Мурзик нашел меня глазами и, вроде бы, поуспокоился.
— Что он опять натворил там, в прошлом?
— Погиб под ножами палачей. Трагически погиб, — значительно сказал учитель Бэлшуну.
— Ох, беда… — вздохнул мой раб. — Оно и понятно, такой великий, это… незаурядный человек… Это ж какое мужество надо иметь, чтобы возвращаться в прошлые жизни, коли там войны да сражения, битвы да смерти, а покоя нет и вовсе…
Я догадался, что учитель Бэлшуну представил моему рабу — возможно, через Циру — мои путешествия как отчаянные предприятия головореза, авантюриста и великого воина. Я ощутил благодарность к этому человеку. Какая деликатность!
Они обсуждали мое самочувствие и способы переправить меня домой.
Какая деликатность!
Они обсуждали мое самочувствие и способы переправить меня домой. Не лучше ли вообще оставить меня у Бэлшуну? Я нарочно лежал, не шевелясь. Пусть думают, что я от пережитых страданий лежу без чувств. Пусть побегают-потревожатся.
Наконец они на том и порешили, что трогать меня не стоит. Мурзик заявил, что переночует здесь же, на полу. Учитель Бэлшуну было уже согласился, но тут я решил очнуться и потребовать, чтобы меня перенесли на постель. Мне очень понравились постели в гостинице для приезжих учеников.
В конце концов, меня отнесли туда и облачили в батистовую ночную рубашку с кружевами. Вполне вознагражденный за пережитый ужас, я мирно заснул под атласным одеялом.
* * *
В следующей моей жизни я был женщиной. Толстушкой с длинными черными волосами. Волосы у меня вились. Служанка, суровая старуха, причесывала меня. Она делала это раз в месяц, на новолуние. Расплетала прежнюю прическу и вела меня мыться. Потом принималась расчесывать волосы. Было больно. Она дергала их гребнем, вырывала целые клоки. Когда волосы были расчесаны, я одевался ими до колен — вот такие они были густые, несмотря на злодейства служанки.
Я громко плакал, когда она расчесывала мне волосы.
Потом она смазывала их жиром и заплетала в восемнадцать косичек. Косички были тяжелые и звенели — она вплетала туда ленты с серебряными украшениями. У меня часто болела голова — волосы тянули меня к земле.
Сверху она присыпала мою прическу золотой пудрой. Пудра приставала к смазанным жиром волосам и не осыпалась.
Мой муж был старше меня. Мы занимались с ним любовью. Это было неприятно, потому что от него пахло конюшней.
Я прежде не был толстым, меня откормили прежде, чем выдать замуж. Мой муж считал, что это красиво.
Вообще я считался очень красивой женщиной.
Потом в наш город вошли нуриты. Моему мужу отрубили голову, а меня стали пороть и забили насмерть, потому что у нас в доме не чтили пророка Нуру.
* * *
Я долго не мог прийти в себя после того ужаса, который охватил меня. И хотя умелый голос друга вывел меня из тела бедной толстушки с восемнадцатью тяготящими голову косами, и я наблюдал за поркой как бы с высоты, отстраненно, я все равно не мог отделаться от чувства, что это я лежу там внизу, содрогаясь откормленными телесами под каждым ударом кнута. Что это моя бедная бледная задница трясется, как желе. Что это меня превратили в окровавленные лохмотья. Что это надо мной стоят свирепые, иссушенные солнцем мужчины в черных одеждах, с закутанными лицами. Что это мне нет ни пощады, ни спасения…
Я безутешно рыдал и трясся под пледом, а учитель Бэлшуну уж и не знал, что со мной делать. Поил меня виски, пока бутылка не опустела. Гладил по волосам. Уверял, что жизней у меня еще много.
— У вас было много жизней, не только эта.
— Да!.. — кричал я. — И все такие же. Сперва выясняется, что я банщик в общественной бане, потом какой-то прощелыга-надсмотрщик, а теперь еще и это!..
— Друг мой, что поделаешь…
— Но почему, почему другие были рыцарями и прекрасными дамами, а я…
Слезы душили меня. Никогда не думал, что буду так оскорблен.
— Дружище, — сказал учитель Бэлшуну, — здесь кроется какая-то загадка. Неужели вы отступитесь? Неужели не попытаетесь разрешить ее? Ваш кармический путь оказался сложнее и многообразнее, чем мы предполагали. Неужто это причина бросать начатое?
Я отер слезы и проворчал:
— Что такое кармический путь?.
.
* * *
В тот день я вернулся от учителя Бэлшуну рано. Шла вторая стража дня. Я открыл дверь дома и сразу учуял запах благовоний.
— Кто здесь? — крикнул я.
Из комнаты на меня зашипели. Шипели злобно и тихо, но я понял — от меня требуют не греметь, не вопить и не нарушать. Беззвучно ругаясь, я разулся, бросил куртку на пол и в носках пошел в комнату.
На диване — на моем, на господском диване — валялся Мурзик. По мурзиковой морде блуждала рассеянная улыбка. В головах у него стояла Цира. Даже не поглядев на меня, Цира успокаивающе сказала Мурзику:
— Теперь нас еще больше здесь, в этом прекрасном месте. И мы с еще большим интересом будем слушать твой рассказ, Мурзик.