— Расслабься! — рявкнул Бэлшуну. — Расслабляйся. Глаза расслабь. Теперь лоб. Не хмурь брови.
Он довольно долго перечислял разные части тела Мурзика, которые тот должен был расслабить. Мурзик старался изо всех сил. Двигался, ерзал. Напрягался. Бэлшуну весь вспотел, пока заставил Мурзика расслабиться.
Быстрым и в то же время осторожным движением Бэлшуну засучил рукава. При этом он не переставал уговаривать.
— Воздух входит в твои ноздри… Воздух входит и выходит… Тебе приятно. Ты дышишь все глубже и глубже… Ты расслабляешься… Ты расслабляешься…
К моему величайшему удивлению, по морде Мурзика разлился почти неземной покой. Он действительно расслабился.
А Бэлшуну ворковал, как огромный, толстый, волосатый голубь:
— Ты все расслабленнее и расслабленнее… Тебе все удобнее и удобнее… Удобнее и удобнее… Ты находишься в прекрасном месте. Здесь тепло и уютно…
Он так убедительно втолковывал это моему рабу, что я вдруг начал завидовать Мурзику. Вот бы вокруг меня так выплясывали, вот бы ради меня так пыхтели!..
— Сегодня прекрасный день. Ты находишься в прекрасном месте. Ты прекрасен. Ты расслаблен. Твой дух медленно поднимается над твоим телом. Твой дух постепенно выходит из твоего тела. Посмотри на себя сверху вниз. Ты видишь, как лежишь, полностью расслабленный, на этой прекрасной кушетке под этим прекрасным пледом…
Я ровным счетом ничего не видел. То есть, я не видел ничего особенного. Мой раб хамски дрых под шикарным пледом. Учитель Бэлшуну, отирая пот со лба, всячески старался его ублажить. Втолковывал, что все, мол, прекрасно. Мурзик, кажется, верил.
Мурзик, кажется, верил. Бедный доверчивый Мурзик.
А девушка Цира напряглась, широко раскрыв глаза. Она видела что-то. Что-то такое, чего я при всем желании разглядеть не мог.
— Ты поднялся над своим телом. Ты вышел из своего тела. Твоя душа свободна.
Если Мурзик в результате этого эксперимента просто подохнет, я получу почти всю стоимость раба, за вычетом амортизации. Страховку на него оформили на бирже и выдали вместе с гарантийным талоном.
— Постепенно снижайся с высоты. Постепенно. Постепенно. Медленно, очень медленно. Когда твои ноги коснутся земли, ты окажешься в одной из твоих прошлых жизней. Твоя жизнь будет прекрасна. Ты почувствуешь, что эта жизнь — твоя. Ты прожил ее в прошлом. Ты прожил ее до того, как родиться на этот раз. Ты паришь, ты опускаешься вниз. Ты опускаешься… Все ниже и ниже… Медленно, осторожно. Когда ты дотронешься до земли, ты вспомнишь свою прошлую жизнь. Медленнее, медленнее. Ты опускаешься. Ты дотрагиваешься ногами до земли. Свершилось!
Он замолчал. Стало тихо. Цира пошевелилась в своем кресле, как кошка, и опять затихла.
— Посмотри вниз. Ты видишь землю у себя под ногами.
Мурзик разлепил губы и проговорил:
— Ну…
Во взгляде учителя Бэлшуну мелькнуло торжество.
— Переведи взгляд выше. Только не спеши. Медленно. Медленно… Мир вокруг тебя постепенно проясняется… Проясняется… Проясняется…
Он хлопнул в ладоши.
— Рассказывай. Что ты видишь?
— Я вижу поля. Золотые поля. Это колосья пшеницы. Они скоро созреют.
— Рассказывай, — подбодрил Мурзика Бэлшуну.
— Конница мнет колосья. Я вижу множество коней. Мы едем прямо по полям. Полуголые крестьяне кричат нам вслед. У них грязные, заплаканные лица…
— Ты во главе этой армии, Мурзик? — спросил Бэлшуну. — Ты полководец?
— Я простой солдат. Не, не простой… — Он ухмыльнулся. — Наш сотник дал мне вчера десяток. Прежнего-то десятника-то того… Убили. А сотник у нас замечательный…
— Расскажи нам об этом человеке…
Мурзик с удовольствием принялся рассказывать. Вскоре мне уже казалось, будто я знаю об этом замечательном сотнике все.
И какая у него борода, расчесанная надвое и выкрашенная охрой.
И какие у него черные глаза и какая седина на висках.
И как он седлает коня. И какая у него попона есть, с дли-инными кистями.
И как он один из всей тысячи не побоялся сесть на слона. Во! Представляете? У слона был во такой хобот… Яблоко спер у одной девки, принцессы, что ли — мы не разглядели — слон-то, представляете? Хохоту!..
Еще этот сотник был ему, Мурзику, как отец. Собственноручно вынес из боя, пронзенного стрелой. Мол, сына ему напомнил. Сын у сотника погиб.
Девка между ними вертелась. Простая девка, крестьянка какая-то. Они дом у нее сожгли, а она потом по рукам пошла и к воинам прибилась. Сотник сперва сам с нею спал, а потом Мурзику подарил. Она мяконькая была и ласковая.
— Рассказывай, рассказывай, — время от времени понукал Мурзика Бэлшуну. — Мы слушаем. Мы с интересом слушаем твой рассказ, сидя в прекрасном месте.
— Ну вот, значит, — с охотой разливался Мурзик, — а я ему говорю: «Ежели мы в Ниппуре фуража не добудем, то все, хана нам, значит, с голой задницей останемся.
За Ниппуром и полей-то толком нет… Пожгли». А он и говорит: «Так-то оно так, да только сам знаешь, что будет, если мы начнем в Ниппуре фураж брать». А я и говорю: «Попытка не пытка. Я берусь. Дашь десяток?» А он рассмеялся… — Тут по лицу Мурзика пробежала улыбка, какой я у моего раба никогда не видел. — Он бороду сквозь пальцы пропустил, аж дернул, и говорит: «Бери десяток. Живой вернешься — десятником сделаю». Я и поехал…
Все остальные истории Мурзика были столь же занимательны. Он увлеченно, со слюной, повествовал об оффензивах и диффензивах, предпринимаемых высшим армейским начальством и младшему командному составу непонятных. О фураже. О провианте. Провианту уделял изнуряюще много внимания. О деревнях, где брали молоко, мясо, женщин. О женщинах. Их было много, но все казались одинаковыми — податливыми и мяконькими.