— Вынес бы ты, что ли, мусор, Хашта, — сказал я.
Мурзик-Хашта оторвался от бумаг. Посмотрел на меня виновато.
— Я сейчас, Цира, — сказал он. Встал, взял ведро. Потопал на помойку. Лежавшая сверху скомканная бумажка вывалилась из ведра и упала на пол. Тотчас же кошка, доселе невидимая, — караулила, что ли? — возникла из небытия и принялась с топотом гонять бумажку.
Я всегда считал, что кошки — бесшумные твари. Что они крадутся на мягких подушечках лапок. Наша кошка, Плод Любви, бегала с топотом, какой не снился самому завзятому барабашке.
Когда за Мурзиком захлопнулась входная дверь, я заглянул в бумаги.
Это были грамматические упражнения.
— Ну что ты во все суешься? — недовольно спросила Цира. — Кто тебя звал?
— Во даешь, Цирка! — сказал я развязно. — В конце концов, это моя квартира. А Мурзик — мой раб.
— Он уже почти не раб.
— Я еще не подписал все бумаги. И гражданство ему еще не выправил.
— Все равно, Энкиду…
— Только этого нам и не хватало, — сказал я. — Энкиду-коммунист. А ты что тут делаешь, Цира? Помогаешь Мурзику листовки писать? Призываешь к мятежу с бомбометанием? Злокозненным комми потворствуешь?
— Я у Мурзика ошибки проверяю, — сказала Цира холодно. — У него, между прочим, завтра контрольная по вавилонскому.
— Покажи.
Я взял листок и стал вчитываться в мурзиковы каракули. Неумелой рукой беглого каторжника было выведено:
«КАГДА РАБОЧИЙ КЛАС АСВАБАДИЦА,
ТО СДОХНЕТ ВОВИЛОНСКАЯ БЛУТНИЦА».
— «Вовилонская», — фыркнул я, бросая листок обратно на стол.
Цира аккуратно исправила «о» на «а» и сердито велела не мешать.
Когда Мурзик вернулся и осторожно поставил ведро на место, я сказал ему:
— Мурзик, как пишется слово «Вавилон»?
— А?
— Через «о» или «а»?
Пока Мурзик соображал, Цира подняла голову от листка и встряла:
— В «Вавилоне» и «о» и «а» есть. Головой бы думал, брат Энкиду.
— Цира! — зашипел я. — Ты мне весь педагогический процесс ломаешь.
Мурзик присел рядом с Цирой, но глаз от меня не отрывал. Вид у него был настороженный.
— А что, — тревожно спросил он, — не так что-то?
Клинья, выводимые Мурзиком, шатались и падали друг на друга, как пьяные. У Циры почерк был тонкий, неразборчивый, но уверенный. Даже самоуверенный какой-то.
— Дело такое, господин, — объяснил мне Мурзик шепотом, чтобы Цире не мешать. — Если я завтра эту контрольную хорошо напишу, корки дадут, что я грамотный. А с этими корками мне в редакцию ход открыт… Там привечают, если кто из эксплоатируемых творить захочет… Только баба эта кривоногая, она у них главная, оказывается, все исправляет и переправляет… Только имя оставляет, ну — подпись, то есть… Кто заметку сочинил…
— А про что заметки?
— Про разное.
А с этими корками мне в редакцию ход открыт… Там привечают, если кто из эксплоатируемых творить захочет… Только баба эта кривоногая, она у них главная, оказывается, все исправляет и переправляет… Только имя оставляет, ну — подпись, то есть… Кто заметку сочинил…
— А про что заметки?
— Про разное. Про издевательства рабовладельцев. Про эксплоатацию. Про разные успехи…
— Чьи?
Цира подняла голову и сказала, что мы ей мешаем. Мы замолчали. Она снова уткнулась в мурзикову писанину, старательно шевеля губами над каждым словом.
Мурзик еще тише сказал:
— Про успехи — это если кто освободился благодаря партии или ловко обличил кровососа… Я у них за бескомпромиссного борца канаю. Потому что под смертным приговором хожу, чудом спасся, а новый хозяин смертным боем меня бьет. За это… вольнолюбивый и несгибаемый нрав.
— Это кто тебя смертным боем бьет? — спросил я, повысив голос. — Это я, что ли, тебя смертным боем бью?
Мурзик покраснел.
— Ну так а что…
— Да я на тебя две сотни сиклей выложил, на ублюдка, чтобы ты… А ты… Такое сказать! Про брата!..
Цира стукнула кулачком по столу.
— Вон из кухни! — прикрикнула она. — Оба!
Я резко встал и вышел. Мурзик поплелся за мной, бубня:
— Сами же велели… в доверие…
Я не отвечал. Я и сам не знал, что меня это так разобидит.
* * *
Седьмым Энкиду оказался наш одноклассник Буллит. Ицхак заявил, что давно подозревал нечто подобное. Любой из нас мог заявить то же самое, просто Ицхак, как всегда, успел первым.
Совещание проходило у меня на квартире. Набились тесно на кухне. Ицхак занял кресло, Луринду уселась у него на коленях. Цира пригрелась на ручках у меня. Я сидел на табуретке в углу. Цира мешала мне пить чай — вечно оказывалась между мной и моей чашкой. Один Мурзик-Хашта сидел без дамы, и ему было удобно. Он начал отращивать волосы. Он растил их уже неделю. Пока что волосы не выросли, но оба мы знали, что мой приказ выполняется. Я купил для него серьгу. Пока не отдавал — берег до того дня, когда Мурзик получит вавилонское гражданство.
— Итак, — сказал Ицхак, немного приглушенный навалившейся на него Луринду, — мы нашли седьмого. Гипотеза блестяще подтвердилась: как только двое Энкиду оказались достаточно близко друг к другу, один из них вспомнил родной язык…
— Подожди, — перебил я. — Ты имеешь в виду нас с Мурзиком?
— Ну да, конечно.
— Так ведь и ты, Изя, — Энкиду.
— Я Энкиду в меньшей степени, чем Мурзик. Моего процента не хватило, чтобы актуализировать твои проценты… кстати, тоже не слишком большие.