И Бейкер исчез, как будто его и не было.
Я вскочила и бросилась к выходу.
Руки по-прежнему связаны за спиной.
Тяжелые обломки каменных плит перегораживали выход надежнее, чем дверь банковского сейфа. Промежутки между ними заполняли мелкие камни и вязкий песок.
Я без сил опустилась на пол.
Вот и допрыгалась, Скалолазка!
Никогда не думала о том, как встречу смерть, но почему-то полагала, что будет тусклый свет, мягкая постель, страдальческие лица детей и внуков.
Похоже, умирать придется, лежа на жестких камнях, стуча зубами от холода и голода, разглядывая физиономию бывшего мужа.
А Бейкер и Гродин тем временем отыщут гробницу Эндельвара!
Если она вообще существует…
* * *
Минут двадцать мы с Овчинниковым сидели молча. Я прислонилась к стене возле входа, мой бывший — к противоположной. Сверху доносились шум и далекие голоса.
Первым молчание нарушил Овчинников.
— Чего он сказал? — спросил Леха.
— Кто? — не поняла я.
— Ну… твой друг, который выход завалил.
Вот это тормоз! Или он спал, пока Бейкер произносил надгробную речь?
Я решила, что Леха издевается надо мной.
— Ты что, не понял? Он оставил нас здесь подыхать!
— А-а, — кивнул Леха и, удовлетворившись ответом, замолчал.
— Это все? — спросила я.
— Ты о чем?
— Это вся твоя реакция на сообщение о том, что через пару-трое суток мы испустим последнее дыхание?
— А какой должна быть реакция?
Я растерялась:
— Ну, не знаю… Ты же мужик! Должен вскочить, заорать во все горло, колотить кулаками по стенам, грызть камни!
— Что-то не хочется… И потом трудновато колотить кулаками по стенам, когда руки связаны за спиной.
— Ты спокойно будешь умирать в этом склепе, Овчинников?
— Нет, я бы, конечно, предпочел смерть в сауне и в окружении пышных блондинок. Тощие брюнетки приелись… — Это намек на меня. — Я бы хотел, попивая коктейль и слушая дикий рок, вколоть себе смертельную дозу героина. Чтобы отойти в мир иной с кайфом.
— Чего ты мелешь? — раздраженно оборвала его я. — Ты не принимаешь наркотики. Ты даже прививок боишься!
— Я рассказываю, как хотел бы. Но раз нет блондинок и тощую брюнетку обнять не получается, тогда можно и так… От голода на холодном полу.
Я замолчала, но от философского Лехиного спокойствия гнев так и распирал меня.
Это тот самый Овчинников, совместной жизни с которым я не вынесла! Делает все, чтобы разозлить меня… Иногда я думаю, что все его попойки и ночные похождения преследовали именно эту цель. Не понимаю только смысла? И особенно не понимаю, зачем он злит меня в такой ситуации!
Не представляю, сколько времени просидела, надувшись. Может, полчаса, а может, час.
Наконец, нашла что сказать:
— Твоя мама звонила.
Леха вяло повернул ко мне голову.
— Зачем?
— Тебя спрашивала.
— И что ты ответила?
— Я в это время занята была. На небоскреб во Франкфурте карабкалась.
На небоскреб во Франкфурте карабкалась.
— По лестнице?
— Нет, по наружной стене.
— Вижу, ты неплохо развлекалась, пока я путешествовал, связанный, из одного багажника автомобиля в другой.
— Леха, может, перестанешь? Мне сейчас не до шуток!
— А мне до шуток? — серьезно ответил он. — Думаешь, я тут из удовольствия сижу?.. — Он замолчал, а затем продолжил: — Так что сказала мама? Как обычно, прополоскала тебя вместе с грязным бельем?
— Ну, ты знаешь ее… Обвинила меня во всех немыслимых бедах, свалившихся на землю русскую. А еще в том, что я развратила ее сына.
— А разве не так?
— Ты спятил, Овчинников? Я тебе бутылку в рот совала? Или по кабакам за руку водила?
— Ты пропадала на работе и в своем долбаном альпинистском кружке!
Ничего себе! Вот такие претензии можно услышать, умирая в разрушенном подвале далекого острова Крит!
— Леха, ты наслушался своей мамы! — стала я терпеливо объяснять. — Увидев меня в первый раз, она тут же вообразила, что я диссидент, который только и думает, как развалить вашу крепкую коммунистическую семью. В каждой ее фразе сквозила затаенная угроза, словно я ирод и закоренелая фашистка, скрывающая свои взгляды. И ты теперь так считаешь, подумай, вспомни меня! Мы же прожили целых четыре года!
— Слушай, Баль! — заявил Леха. — Я готовлюсь умереть, делаю все, чтобы это прошло как можно менее болезненно! А ты вдруг сообщаешь, что тебе звонила моя мама. Сама думай, о чем говоришь! Знаешь, как она расстроится, когда узнает все…
— Тихо!
Леха замолчал.
В наступившей тишине я различила доносившийся через световое окно шум. Какой-то стрекот… Где-то я уже слышала подобный…
Во Франкфурте, на небоскребе!
Вертолет!
Так и есть. Не знаю, в чьи подлые мозги — Бейкера или Гродина — пришла эта идея, но, несомненно, она удачная. Переместить статую к постаменту по воздуху. Никаких отбойных молотков и тротиловых шашек. Быстро и аккуратно!
Я позавидовала Гродину дикой завистью. Он найдет гробницу, а я так и не узнаю, что там внутри!
С Лехой мы больше не разговаривали. Ему не хотелось. Он, видите ли, готовится к смерти! Ишь, шахид какой!
Надо же! Он считает, что начал пить из-за меня. Потому что я задерживалась на работе и в альпинистском клубе. Что же ты, Овчинников, раньше этого не говорил?! Завязать бы я не завязала, конечно, но можно было придумать что-нибудь вместе. А ты молчал в тряпочку и потихоньку прикладывался к бутылке. Стеснительный какой!