Первой проверкой его физических возможностей была попытка воспользоваться туалетом, причем Шина поддерживала его за локоть. Попытка сесть окончилась крахом: левая нога — единственная оставшаяся у него — такая слабая, словно сделана из пластилина. Шина поджимает губы.
— Немедленно в кровать, — командует она, — я принесу вам горшочек.
Она называет ночной горшок горшочком; она называет его пенис мальчиком. Когда она обтирает его губкой, то перед тем, как заняться культей, делает паузу, а затем продолжает детским голоском:
— А теперь, если он хочет, чтобы Шина вымыла его мальчика, он должен хорошенько попросить, — говорит она. — А то он еще подумает, будто Шина — одна из тех скверных девочек. — И она слегка шлепает его, чтобы дать понять: это всего лишь шутка.
— И она слегка шлепает его, чтобы дать понять: это всего лишь шутка.
Он терпит Шину до конца недели, потом звонит миссис Путтс.
— Я собираюсь попросить Шину больше не приходить, — сообщает он. — Я ее не выношу. Вам придется подыскать мне кого-нибудь другого.
Однако выясняется, что отделаться от Шины не так-то просто. Чтобы умилостивить ее профессиональную гордость, ему приходится раскошелиться и выплатить ей двухмесячное жалованье. Интересно, как часто за свою карьеру сиделки она совершала столь удачные сделки? Возможно, радио всего лишь трюк, чтобы взбесить его, да и детский голосок тоже.
После Шины за ним ухаживают сестры из агентства, которые сменяют одна другую, приходя на один-два дня. Они называют себя temps.
— Не можете ли вы найти мне кого-нибудь постоянного? — спрашивает он миссис Путтс по телефону.
— Это ужасно трудно, — отвечает миссис Путтс. — Сейчас огромный спрос на уход за немощными. Потерпите немного, вы у меня первый в списке.
Его радостное настроение оттого, что он вырвался из больницы, скоро сменяется унынием, которое не покидает его. Ему не нравится ни одна из temps: не нравится, когда с ним обходятся как с ребенком или идиотом, не нравится бодрый голос, которым они к нему обращаются. «Ну, как у нас сегодня дела?» — спрашивают они. «Хорошо», — говорят они, даже когда он не считает нужным ответить.
«Когда же нам подберут нашу ногу? — осведомляются они. — Это гораздо лучше, чем костыли; новая нога правда лучше, как только вы с ней освоитесь. Вот увидите».
Раньше он был раздражительным, теперь становится угрюмым. Он хочет, чтобы его оставили в покое, у него нет желания ни с кем говорить; он страдает от приступов того, что называет сухим плачем. «Если бы я мог по-настоящему заплакать! — думает он. — Если бы я мог омыться в слезах!» Он радуется, когда в какие-то дни по той или иной причине никто не приходит за ним ухаживать — даже если он вынужден обходиться печеньем и апельсиновым соком.
Он объясняет свое мрачное настроение тем, что принимает болеутоляющее. Что хуже — уныние или боль в кости, от которой он не спит всю ночь? Он пытается обойтись без таблеток, игнорируя боль. Но мрачный настрой не проходит. Кажется, так будет всегда.
В прежние времена, до несчастного случая, он не был склонен хандрить. Возможно, он был одинок, но только в том смысле, как бывают одиноки некоторые самцы животных. У него было полно занятий. Он брал книги в библиотеке, ходил в кино; сам себе готовил, даже пек хлеб; у него не было автомобиля — он ездил на велосипеде или ходил пешком. Если такой образ жизни и делал его эксцентричным, то это была эксцентричность в самых умеренных австралийских пределах. Он был высоким, мускулистым, он сохранил определенную силу и выносливость; он был мужчиной того типа, который может дожить до девяноста с лишним лет — при всей своей эксцентричности.
Ну что же, возможно, он еще и доживет до девяноста лет, но, если это случится, он будет не так уж рад. Он потерял свободу передвижения, и было бы глупо полагать, что она когда-нибудь к нему вернется — с искусственными конечностями или без оных. Он никогда больше не поднимется на Черную гору, никогда не поедет на велосипеде за покупками, и уж конечно никогда не устремиться ему на своем велосипеде вниз по крутым изгибам Монтакьют. Вселенная сжалась до размеров его квартиры и пары кварталов вокруг, и больше ей уже не расшириться.
Ограниченная жизнь. Что бы сказал об этом Сократ? Может ли жизнь стать такой ограниченной, что не стоит жить дальше? Люди выходят из тюрьмы, где годами созерцали одну и ту же глухую стену, но их душой не завладело уныние. Потерять конечность — что тут такого особенного? Жираф, потерявший ногу, обязательно погибнет; но у жирафов нет воплощенных в миссис Путтс агентств современного государства, которые заботятся об их социальном обеспечении.
Почему бы ему не настроиться на умеренно ограниченную жизнь в городе, который не так уж негостеприимен по отношению к беспомощным престарелым?
Он не может дать ответы на подобные вопросы. Он не может дать ответы, потому что не в настроении отвечать. Вот что такое быть мрачным: на уровне, который гораздо ниже игры и сверкания интеллекта (Почему не это? Почему не то?), он, он, тот он, которого он иногда называет ты, иногда я, вполне готов обнять мрак, покой, тишину, угасание. Он: не тот, чей ум привык метаться из стороны в сторону, а тот, кто мучается всю ночь от боли.