Она снова тяжело опускается на диван и, расправив плечи, начинает декламировать:
— «Удар обрушивается на него справа, резкий, внезапный и болезненный, как удар током, и сбрасывает с велосипеда. «Расслабься!» — говорит он себе, пролетая в воздухе», — ну и так далее.
Она останавливается и смотрит на него, словно проверяя произведенный эффект.
— Вы знаете, о чем я себя спросила, когда впервые услышала эти слова, мистер Реймент? Я спросила себя: зачем мне нужен этот человек? Почему бы не оставить его в покое? Пусть он себе едет мирно на своем велосипеде, не замечая, как Уэйн Брайт или Блайт — назовем его Блайт — несется сзади, чтобы испоганить его жизнь и отправить сначала в больницу, а затем снова в эту квартиру с неудобной лестницей.
Она останавливается и смотрит на него, словно проверяя произведенный эффект.
— Вы знаете, о чем я себя спросила, когда впервые услышала эти слова, мистер Реймент? Я спросила себя: зачем мне нужен этот человек? Почему бы не оставить его в покое? Пусть он себе едет мирно на своем велосипеде, не замечая, как Уэйн Брайт или Блайт — назовем его Блайт — несется сзади, чтобы испоганить его жизнь и отправить сначала в больницу, а затем снова в эту квартиру с неудобной лестницей. Кто мне этот Пол Реймент?
«Кто эта сумасшедшая, которую я пустил в свой дом? Как же мне от нее избавиться?»
— И каков же ответ на ваш вопрос? — осторожно осведомляется он. — Кто я вам?
— Вы пришли ко мне, — отвечает она. — В определенном смысле я не властна над теми, кто ко мне приходит. Вы пришли, бледный и сутулый, е костылями и квартирой, за которую так упорно цепляетесь, с коллекцией фотографий и всем остальным. Вместе с хорватским эмигрантом Мирославом Йокичем — да, это его имя, Мирослав, друзья зовут его Мэл, — и с вашей зарождающейся привязанностью к его жене.
— Она не зарождающаяся.
— Нет, зарождающаяся. Вы выплескиваете перед ней свои чувства, вместо того чтобы держать их при себе, хотя понятия не имеете — и сами знаете, что понятия не имеете, — каковы будут последствия. Поразмыслите, Пол. Вы действительно хотите заставить нанятую вами женщину вкинуть семью и жить с вами? Вы думаете, что принесете ей счастье? Ее дети будут обозлены и сбиты с толку, они перестанут с ней разговаривать; она будет весь день, рыдая, лежать в постели, совершенно безутешная. Как вам это понравится? Или у вас есть другие планы? Вы планируете, что Мэл войдет в море, покрытое бурунами, и исчезнет, оставив вам своих детей и жену? Я возвращаюсь к своему первому вопросу. Кто вы. Пол Реймент, и что уж такого особенного в ваших амурных устремлениях? Вы полагаете, что вы — единственный мужчина, который в осеннюю пору своей жизни — я бы даже сказала в позднюю осень — нашел то, чего никогда не знал прежде? Пенни за пару, мистер Реймент, историям, подобным этой, красная цена — пенни за пару. Вам нужно придумать что-нибудь поинтереснее.
Элизабет Костелло. До него доходит, кто она такая. Когда-то он попытался прочесть одну ее книгу, роман, но отставил: книга не увлекла его. Время от времени ему попадались ее статьи в прессе — об экологии или правах животных, но он их не читал, поскольку его не интересовали эти темы. Однажды, давно (он сейчас ведет раскопки в своей памяти), она чем-то прославилась, но это кануло в вечность, а быть может, это была всего лишь очередная буря в средствах массовой информации.
Седые волосы, серое лицо и, как она говорит, больное сердце. Учащенное дыхание. И она еще читает ему нотации, учит, как жить!
— Что именно вы бы предпочли? — осведомляется он. — Какая история заслужила бы ваше внимание?
— Откуда я знаю? Придумайте что-нибудь.
Идиотка! Ему нужно выставить ее отсюда.
— Толкайте! — настаивает она.
Толкать? Толкать что? Толкайте! Так говорят женщине при родах.
— Толкайте смертную оболочку, — говорит она. — Мэгилл-роуд, врата в обитель мертвых. Как вы себя чувствовали, когда кувыркались в воздухе? Перед вами промелькнула вся ваша жизнь? Как она показалась вам в ретроспективе — жизнь, с которой вы вот-вот распрощаетесь?
Это правда? Он чуть не умер? Несомненно, есть разница между смертельным риском и положением, когда находишься на волосок от смерти. Эта женщина посвящена во что-то, неведомое ему? Пролетая в тот день по воздуху, он думал — что? О том, что он не ощущал такой свободы с тех пор, как был мальчишкой, когда бесстрашно прыгал с деревьев, а однажды даже с крыши дома. А потом — выдох, когда он упал на дорогу, хриплое дыхание.
А потом — выдох, когда он упал на дорогу, хриплое дыхание. Можно ли простой выдох истолковать как последнюю мысль, последнее слово?
— Мне было грустно, — говорит он. — Моя жизнь казалась фривольной. Как бездарно она прошла, подумал я.
— Грустно. Он пролетает по воздуху с величайшей легкостью, этот смелый молодой человек на трапеции, и ему грустно. Его жизнь кажется фривольной — в ретроспективе. Что еще?
Что еще? Больше ничего. Чего добивается эта женщина?
Но женщину, кажется, уже не интересует ответ на ее вопрос.
— Простите, мне вдруг стало нехорошо, — бормочет она, пытаясь встать на ноги. И у нее действительно очень неважный вид.