Но младенца он не хочет. Он хочет сына, настоящего сына, сына и наследника, свой улучшенный вариант, более молодой и сильный.
Его «мальчик». «Если вы хотите, чтобы я вымыла вашего «мальчика», — говорила Шина, помогая ему при омовении, — вы должны хорошенько попросить». Способен ли он со своим «мальчиком», при своих истощенных чреслах, зачать ребенка? Есть ли у него семя и достаточно ли животной страсти, чтобы заронить семя туда, куда требуется? Факты указывают на то, что ему не присущи страстные излияния чувств. Нежность и умеренная чувственность не без приятности — вот что вспомнит о нем Маргарет Маккорд, а с ней еще полдюжины других женщин, исключая его жену. Милый человек, к которому приятно примоститься в холодный вечер; мужчина-друг, с которым чуть ли не по рассеянности ложатся в постель, а позже не знают, было ли это на самом деле.
В общем, не человек страстей. Он не уверен, импонировала ли ему когда-нибудь страсть, одобрял ли он ее. Страсть: чужая территория; комичная, но неизбежная напасть, подобная свинке, которой лучше переболеть в раннем возрасте, в более мягкой форме, чтобы позже не расхвораться всерьез. Собаки, совокупляющиеся в пылу страсти, с безрадостными ухмылками на мордах, с высунутым языком.
Глава 8
— Вы хотите, чтобы я вытерла пыль с ваших книг?
Одиннадцать утра.
Глава 8
— Вы хотите, чтобы я вытерла пыль с ваших книг?
Одиннадцать утра. По-видимому, Марияна переделала всю свою работу.
— Хорошо бы. Вы можете почистить их пылесосом вон с той насадкой.
Она качает головой.
— Нет, лучше я их протру. Вы хранитель книг, вы не хотите, чтобы на них была пыль. Вы хранитель книг, да?
Хранитель книг. Так говорят в Хорватии о людях, подобных ему? Что это значит — хранитель книг? Человек, который оберегает книги от забвения? Или человек, цепляющийся за книги, которые никогда не читает? В его кабинете стены от пола до потолка уставлены полками с книгами — книгами, которые он никогда больше не раскроет, не потому, что их не стоит читать, а потому, что у него осталось мало времени.
— Собиратель книг — вот как мы здесь говорим. Вон те три полки, оттуда дотуда — это собрание книг. Это мои книги по фотографии. Остальные — просто обычные книги или книги о садах. Нет, если я что и храню, так это фотографии, а не книги. Я храню их в этих шкафах с выдвижными ящиками. Хотите посмотреть?
В двух старомодных шкафах из кедра у него хранятся сотни фотографий и открыток, на которых запечатлена жизнь в лагерях первых старателей Виктории и Нового Южного Уэльса. Есть и немного фотографий из Южной Австралии. Поскольку это направление не особенно популярно и даже не обозначено должным образом, его коллекция, быть может, лучшая в стране, а то и во всем мире.
— Я начал собирать их в семидесятые, когда еще можно было приобрести фотографии первого поколения. И когда у меня еще хватало мужества ходить на аукционы. Покинутые поместья. Сейчас это привело бы меня в уныние.
Он вынимает для Марияны пачку фотографий, которые являются ядром его коллекции. Поджидая фотографа, некоторые старатели надели свой лучший воскресный наряд. Другие удовольствовались чистой рубашкой и, возможно, свежим шейным платком; высоко закатанные рукава открывают мускулистые руки. Мужчины смотрят в камеру серьезным взглядом, и у них уверенный вид — это было естественно для людей времен королевы Виктории, но, по-видимому, бесследно исчезло в наши дни.
Он кладет на стол две фотографии Антуана Фошери.
— Взгляните на эти, — говорит он. — Их сделал Антуан Фошери. Он умер молодым. Если бы не это, он мог бы стать одним из великих фотографов.
Рядом он раскладывает игривые открытки: Лил обнажает часть бедра, надевая подвязку; Флора в дезабилье застенчиво улыбается через обнаженное пухлое плечо. Девчонки, к которым Том и Джек, разгоряченные после раскопок, с наличными в кармане, захаживают в субботний вечерок сами знаете для чего.
— Значит, вот что вы делаете, — говорит Марияна, когда показ фотографий закончен. — Хорошо, хорошо. Хорошо, что вы храните историю. Пусть люди не думают, что Австралия — страна без истории, просто буш — а потом толпа иммигрантов. Как я. Как мы. — Она сняла с головы косынку; она встряхивает головой, поправляет волосы и улыбается ему.
«Как мы». Кто эти мы? Марияна и семья Йокич или Марияна и он?
— Это был не просто буш, Марияна, — осторожно произносит он.
— Нет, конечно, не буш — аборигены. Но я говорю о Европе, о том, что говорят в Европе. Буш, потом капитан Кук, потом иммигранты — где же история, говорят они?
— Вы имеете в виду: где же замки и соборы? Разве у иммигрантов нет своей собственной истории? Разве она исчезает, когда вы перемещаетесь из одной точки земного шара в другую?
Она отмахивается от упрека — если только это упрек.
— В Европе говорят, что в Австралии нет истории, потому что в Австралии все новые. Неважно, что вы приехали с этой историей или с той историей — в Австралии вы начинаете с нуля.
Нулевая история, понимаете? Вот что говорят люди в моей стране, и в Германии, и по всей Европе. «Почему вы хотите уехать в Австралию, — говорят они. — Это же все равно что уехать в пустыню, в арабские страны, в страны, где нефть. Вы делаете это только ради денег», — говорят они. Поэтому хорошо, что кто-то хранит старые фотографии, показывает, что у Австралии тоже есть история. Но они же стоят много денег, эти фотографии, да?