— Какие планы у вашего сына? — спрашивает он.
— Он хочет поступить в военную академию. Хочет служить в военно-морском флоте. Он может получить стипендию.
— А ваша дочь — ваша старшая дочь?
— Ах, она еще слишком молода, чтобы строить планы, она витает в облаках.
Теперь Марияна задает вопрос, которого он ждал удивительно долго:
— У вас нет детей, мистер Реймент?
— Увы, нет. Мы так и не дошли до этого — моя жена и я. У нас на уме были другие вещи, другие стремления. А потом, не успев оглянуться, мы развелись.
— И вы никогда об этом не жалели?
— Напротив, я жалел об этом все больше и больше, особенно когда стал старше.
— А ваша жена? Она сожалеет об этом?
— Моя жена снова вышла замуж. Она вышла за разведенного мужчину, у которого были собственные дети. У них родился общий ребенок, и они стали одной из тех современных семей, где всё непросто и все зовут друг друга по имени. Так что жена не сожалеет о том, что у нас нет детей — у меня нет. Моя бывшая жена. Я редко с ней общаюсь. Наш брак не был счастливым.
Все, что происходит между ними, — в рамках, в границах безличного личного. Беседа мужчины с женщиной — с женщиной, которая случайно оказалась его сиделкой, а также делает для него покупки, убирает в доме и оказывает помощь; беседа с целью познакомиться поближе в стране, где равны все люди и верования. Марияна — католичка. А он теперь неверующий. Но в этой стране они равны — католицизм и безверие. Возможно, Марияна не одобряет людей, которые женятся и разводятся и которые так и не удосужились завести детей, но она знает, что лучше держать свое мнение при себе.
— Так кто же будет о вас заботиться?
Странный вопрос. Ответ очевиден: «Вы. Вы будете заботиться обо мне в ближайшем будущем, вы или кто-нибудь другой, кого я найму для этой цели». Но, по-видимому, вопрос можно понять и в более широком смысле, например: «Кто будет вашей надеждой и опорой?»
— О, я сам о себе позабочусь, — отвечает он. — Полагаю, я вряд ли доживу до глубокой старости.
— У вас есть родственники в Аделаиде?
— Нет, в Аделаиде — нет. Вероятно, у меня есть родственники в Европе, но я давно потерял с ними связь. Я родился во Франции. Разве я вам не говорил? Моя мать и отчим привезли меня в Австралию, когда я был ребенком. Меня и мою сестру. Мне было шесть лет, сестре — девять. Сейчас ее нет в живых. Она умерла рано, от рака. Так что у меня нет родственников, которые бы позаботились обо мне.
На этом они с Марияной закончили обмен подробностями своей жизни. Но ее вопрос эхом звучит у него в душе: «Кто будет о вас заботиться?» Чем больше он вдумывается в слово заботиться, тем более непостижимым оно кажется. Он помнит, как собака, которая жила у них в Лурде, когда он был ребенком, лежала в своей корзине. У нее была последняя стадия чумки, она непрерывно скулила, нос был горячий и сухой, лапы подергивались. «Bon, je m’en occupe» [8], — сказал его отец и, взяв корзину с собакой, вышел из дома.
Через пять минут из леса донесся глухой звук выстрела, вот и всё. Он никогда больше не видел собаку. Je m’en occupe.
«Я о ней позабочусь» — я сделаю то, что следует сделать. Вряд ли Марияна имела в виду подобную заботу, с применением дробовика. И тем не менее этот смысл затаился во фразе, готовый просочиться наружу. В таком случае как же быть с его ответом: «Я сам о себе позабочусь»? Что означают его слова на самом деле? Значит ли это, что он наденет свой лучший костюм, проглотит припрятанные таблетки — по две, со стаканом горячего молока — и уляжется в постель, скрестив на груди руки?
У него множество сожалений, он полон сожалений, они приходят к нему по ночам, словно птицы, прилетающие на насест. Главное, о чем он сожалеет, — что у него нет сына. Хорошо было бы иметь дочь, девочки по-своему привлекательны, но по-настоящему он печалится о сыне, которого у него нет. Если бы они с Генриеттой сразу же завели сына, пока еще любили друг друга, или были влюблены друг в друга, или нравились друг другу, этому сыну было бы сейчас тридцать лет, он был бы взрослым мужчиной. Быть может, это невообразимо; но и невообразимое можно вообразить. Вообразить, как они вдвоем, отец и сын, во время прогулки болтают о том о сем — мужской разговор, ничего серьезного. В ходе этой беседы он мог бы уронить замечание, одно из тех туманных замечаний, которые люди произносят в минуты, когда трудно высказать то, что хочется сказать на самом деле, — по поводу того, что пора уходить. Его сын, его воображаемый сын, созданный его воображением, сразу бы понял: пора передать ношу, передать эстафету. «Хм-м», — сказал бы сын.
Уильям, или Роберт, или кто-то с другим именем имел бы в виду: «Да, я понимаю. Ты выполнил свой долг, позаботился обо мне, теперь мой черед. Я позабочусь о тебе».
Однако даже при нынешнем стечении обстоятельств нет ничего невозможного в том, чтобы завести сына. Он мог бы, например, заприметить какого-нибудь своенравного сиротку — этакого Уэйна Блайта в зачаточном состоянии — и подать заявку на его усыновление. Хотя шансы, что система социального обеспечения, которую представляет миссис Путтс, доверит ребенка заботам одинокого старого калеки, равняются нулю, они даже Ниже нуля. Или он мог бы найти (но каким образом?) какую-нибудь плодовитую молодую женщину и жениться на ней, или заплатить ей, или как-то иначе склонить ее к тому, чтобы она позволила ему поместить или попытаться поместить в ее матку младенца мужского пола.