Как только удаляется Марияна, с лестницы доносятся голоса, и снова появляется Люба, на этот раз в сопровождении Костелло и друга Драго, Шона. Шон в свободной футболке и шортах, доходящих до икр.
— Хэлло, Пол, — здоровается Костелло. — Надеюсь, вы не возражаете, что мы к вам заскочили. Люба, милая, скажи Драго, что здесь Шон.
Он и она на минуту остаются наедине — двое старших.
— Не совсем того сорта, что Драго, не так ли, этот наш друг Шон, — говорит Костелло. — Но, по-видимому, таковы уж боги и ангелы: себе в супруги они выбирают самых заурядных смертных.
Он молчит.
— Есть одна история, которую я все собираюсь рассказать. Думаю, она вас развлечет, — продолжает она. — Из далекого прошлого, из времен моей юности. Один мальчик на нашей улице был очень похож на Драго. Такие же темные глаза, такие же длинные ресницы, та же не совсем человеческая красота. Он меня потряс. Тогда мне, наверное, было четырнадцать, а ему немного больше. В те дни у меня еще была привычка молиться. «Боже, — просила я, — пусть он одарит меня хотя бы одной из своих улыбок, и я буду навеки твоя».
— И?
— Бог не обратил внимания. Мальчик тоже. Мои девичьи мечты не сбылись. Увы, я никогда не стала дитя Бога. Последнее, что я слышала о мистере Длинные Ресницы, — это то, что он женился и переехал на Золотой берег, где делает большие деньги на недвижимости.
— Значит, все это ложь: «Тот, кого любят боги, умирает молодым»?
— Боюсь, что так. Боюсь, что у богов больше нет на нас времени — ни для того, чтобы любить, ни для того, чтобы наказывать. У них хватает собственных проблем в их общине за запертыми воротами.
— Нет времени даже на Драго Йокича? Такова мораль вашей истории?
— Нет времени даже на Драго Йокича. Драго предоставлен самому себе.
— Как и все мы.
— Как и все мы. Он может расслабиться. Никакой эффектный рок не тяготеет над ним. Он может стать моряком или солдатом, лудильщиком или портным — кем захочет. Он даже может заняться недвижимостью.
Он может расслабиться. Никакой эффектный рок не тяготеет над ним. Он может стать моряком или солдатом, лудильщиком или портным — кем захочет. Он даже может заняться недвижимостью.
Это их первая с Костелло беседа, которую он бы назвал сердечной, даже дружеской. В кои-то веки они заодно: два старика, ополчившихся на молодежь.
Может быть, в этом и заключается истинное объяснение, почему эта женщина свалилась ему на голову из ниоткуда: не для того, чтобы вывести его в книге, а для того, чтобы вовлечь в компанию престарелых. И вся эта история с Йокичами, с его неразумной и пока что бесплодной страстью к миссис Йокич в центре, в конце концов окажется не чем иным, как сложным ритуалом, через который его должна провести Элизабет Костелло, посланная именно с этой целью. Ему подумалось, что Уэйн Блайт, быть может, ангел, прикомандированный к нему; впрочем, возможно, все они работают вместе — она, Уэйн и Драго. Драго просовывает голову в дверь:
— Можно нам с Шоном взглянуть на ваши камеры, мистер Реймент?
— Да. Но будьте осторожны, а когда закончите, поместите их обратно в футляры.
— Драго интересуется фотографией? — шепотом спрашивает Элизабет Костелло.
— Камерами. Он не видел ничего похожего на мои. Он знает только новые, электронные. Мои для него — настоящая старина. Он также часами рассматривает мои фотографии, особенно девятнадцатого века. Сначала это показалось мне странным, но, возможно, тут нет ничего странного. Наверное, он пытается понять, что это значит — иметь австралийское прошлое, австралийское происхождение, австралийских предков. Ведь это не то что быть ребенком беженцев со смешной фамилией.
— Он это вам говорил?
— Нет, у него и в мыслях нет сказать мне. Но я догадываюсь. Я могу посочувствовать. Мне самому знакомы чувства иммигрантов.
— Да, конечно. Я все время забываю. Вы образцовый английский джентльмен из Аделаиды, и я забываю о том, что вы вовсе не англичанин.
— Я получил три порции жизненного опыта иммигранта, а не одну, так что у меня остались очень глубокие следы. Сначала — когда меня ребенком вырвали с корнем и привезли в Австралию; потом — когда я провозгласил свою независимость и вернулся во Францию; и наконец, когда я отказался от Франции и вернулся в Австралию. «Мое место именно здесь? — спрашивал я себя при каждом переезде. — Это мой настоящий дом?»
— Вы возвращались во Францию — я об этом забыла. Вы должны как-нибудь рассказать мне побольше об этом периоде вашей жизни. Но каков же ответ на ваш вопрос? Это ваш настоящий дом? — Она делает жест, охватывающий не только комнату, в которой они сидят, но также город, а дальше — и холмы, и горы, и пустыни континента.
Он пожимает плечами.
— Я всегда находил, что дом — очень английское понятие. Очаг и доли говорят англичане. Для них дом — это место, где горит огонь в очаге, место, куда вы приходите обогреться. Единственное место, где можно укрыться от холода. Нет, мне здесь не тепло. — Он взмахивает рукой, подражая ее жесту, пародируя его. — Мне кажется холодно всюду, куца бы я ни приехал. Не это ли вы имели в виду, когда сказали мне: «Вы холодный человек»?
Костелло молчит.