Рука, маленькая, легкая, касается его лица, задерживается. «Какого черта, — думает он. Поворачивается и целует руку. — Давайте играть в эту игру до конца».
Кончики пальцев обследуют его губы, не касаясь их ногтями. Сквозь лимонную завесу до него доходит слабый запах шерсти. Пальцы обводят его подбородок; они натыкаются на повязку на глазах, проводят по волосам.
— Позвольте мне услышать ваш голос, — просит он.
Она откашливается, и уже по этому высокому, чистому звуку он слышит, что это не Марияна Йокич, — это более легкое, воздушное создание.
— Если бы вы спели, это было бы лучше всего, — говорит он. — Мы же в некотором смысле на сцене, даже если никто не наблюдает.
Даже если никто не наблюдает. Но в определенном смысле за ними наблюдают, он в этом уверен, он ощущает это затылком.
— Что это? — спрашивает нежный голос, и он чувствует, как легонько качнулись ходунки. Акцент не австралийский и не английский. Хорватский? Еще одна хорватка? Конечно нет; несомненно, земля не так уж густо населена хорватами.
Хорватский? Еще одна хорватка? Конечно нет; несомненно, земля не так уж густо населена хорватами. Кроме того, что бы это значило, если бы хорваты начали появляться один за другим?
— Это алюминиевая рама, которую в просторечии называют ходунками. Мне кажется, это менее утомительно, чем костыли. — Потом ему приходит в голову, что раму могут принять за барьер. — Давайте я отставлю ходунки в сторону, — предлагает он.
Отставив раму, он опускается на диван.
— Вы не присядете рядом со мной? Это диван, он перед вами, в двух шагах. Боюсь, я не смогу вам помочь из-за повязки на глазах, которую заставила меня надеть наш общий друг миссис Костелло. Ей придется за многое ответить, этой миссис Костелло.
Он винит миссис Костелло за повязку и еще за многое, но пока что повязку он не снимет, не обнажит свои глаза.
С шуршанием (что же на ней такое, от чего так много шума?) женщина садится с ним рядом — фактически садится ему на руку. С минуту, пока она не приподнимается, чтобы дать ему возможность убрать руку, его рука в самой вульгарной манере находится под ее задом. Эта женщина не крупная, но зад у неё тем не менее большой — большой и мягкий. Ведь слепые не ведут активный образ жизни — не ходят, не бегают, не ездят на велосипеде. В них копится энергия, которую некуда девать. Ничего удивительного, что она такая беспокойная. Ничего удивительного, что она готова встретиться с незнакомым мужчиной наедине.
Теперь, когда его руки свободны, он может дотронуться до нее, как она дотрагивалась до него. Но этого ли ему хочется? Хочет ли он обследовать эти глаза или то, что находится возле них? Хочет ли он — какое бы слово употребить? — ужаснуться? Ужас: то, от чего мороз по коже, поджилки трясутся, бледнеешь и покрываешься холодным потом. Можно ли ужаснуться от того, чего не видишь, но что нащупывают кончики твоих пальцев — хоть это и кончики пальцев такого новичка в стране слепых, как он?
Он нерешительно протягивает руку, она натыкается на что-то твердое — скопление каких-то пузырьков, или шариков, или ягодок, обшитых материей. Наверно, это воротник. Чуть выше — ее подбородок. Подбородок твердый, заостренный; потом небольшая челюсть, дальше начинается дрок — или волосы, которые на ощупь представляются ему темными, как и ее кожа; потом что-то твердое — сережка. На ней очки — возможно, те самые темные очки, которые были на ней в лифте.
— Вас зовут Марианна, как сказала мне миссис Костелло.
— Марианна.
Он произносит Марианна, она произносит Марианна, но это не одно и то же имя. Его Марианна все еще окрашена Марияной: она тяжелее, чем у нее, тверже. О ее Марианне он может сказать лишь, что она жидкая, серебряная — но не такая быстрая, как ртуть, скорее как струящаяся вода, ручей. Значит, вот что такое быть слепым: взвешивать на руке каждое слово, каждый звук, искать эквиваленты, которые слишком походят на плохую поэзию.
— Это не от французского Marianne?
— Нет.
Нет. Не от французского. А жаль. Франция могла бы быть чем-то общим, как одеяло, которым можно прикрыться вдвоем.
Паста из муки и воды удивительно хорошо делает свое дело. Хотя его зрачки, должно быть, расширены до предела, он пребывает в царстве кромешной тьмы. Откуда Костелло почерпнула эту идею? Из книги? Рецепт, дошедший из древности?
Пальцами, зарывшимися в ее волнистые волосы, он притягивает ее к себе, и она придвигается. Ее лицо прижимается к его лицу, и темные очки тоже, но ее кулачки подняты, и они не дают ее груди прикоснуться к нему.
— Спасибо за то, что пришли, — говорит он. — Миссис Костелло упомянула ваши нынешние проблемы. Мне жаль.
Она ничего не отвечает. Он чувствует, как по ней пробегает легкая дрожь.
— Совсем не обязательно, — продолжает он, хотя сам не знает, что говорить дальше.
Что совсем не обязательно? Не обязательно что-то делать с тем, что они мужчина и женщина? Не обязательно предаваться (согласно терминологии Костелло) похоти? Но между ними, мужчиной и женщиной, с одной стороны, и утолением похоти, с другой стороны, зияет пропасть. — Совсем не обязательно, — начинает он снова, — чтобы мы придерживались какого-то сценария. Нет необходимости делать то, что нам не хочется. Мы свободны.