— Я не знаю. Я не знаю, что он сделает. А что думаете вы?
— Я тоже не знаю, что он сделает, Драго, — пока еще не знаю. Но давай подойдем к этому вопросу методично. Давай построим гипотезу. Во-первых, давай предположим, что мистер Реймент не действует. По какой-то причине он решает обуздать свою страсть. Каковы, по твоему мнению, будут последствия?
— Если он ничего не делает?
— Да, если он сидит здесь, в своей квартире, и ничего не делает.
— Тогда все будет так, как прежде. Скучно. Он будет продолжать быть таким, как прежде.
— За исключением?…
— За исключением чего?
— За исключением того, что довольно скоро он начнет сожалеть. Его дни станут серыми и монотонными. По ночам он будет просыпаться, как от толчка, скрежеща зубами и бормоча про себя: «Если бы только, если бы только!…» Воспоминания будут разъедать его, словно кислота, воспоминания о собственном малодушии. «Ах, Мария! — будет он причитать. — Если бы только я не дал моей Марияне уйти!» Человек в печали, собственная тень — вот во что он превратится.
— Если бы только я не дал моей Марияне уйти!» Человек в печали, собственная тень — вот во что он превратится. До своего смертного часа.
— О’кей, он будет сожалеть об этом.
— Так что же ему сделать, чтобы не умереть, обуреваемым сомнениями?
Ну, с него довольно. Прежде чем Драго успевает ответить, он вмешивается:
— Перестаньте вовлекать мальчика в ваши игры, Элизабет. И прекратите говорить обо мне так, как будто меня нет в комнате. Как я распоряжаюсь своей жизнью — это мое личное дело, и нечего посторонним ее обсуждать.
— Посторонним? — повторяет Элизабет, приподнимая бровь.
— Да, посторонним. Особенно вам. Вы для меня посторонняя, и мне бы хотелось, чтобы я вас никогда в глаза не видел.
— Аналогично, Пол, аналогично. Одному Богу известно, как это вы и я оказались вместе, поскольку мы определенно не созданы друг для друга. Вам хочется быть с Марияной, а вместо этого вам на шею навязалась я. Я бы предпочла более интересный объект, но мне на шею навязались вы, одноногий человек, который никак не может решиться. Настоящая неразбериха, ты согласен, Драго? Давай же, помоги нам, посоветуй что-нибудь. Что нам следует сделать?
— Я считаю, что вам нужно расстаться. Раз вы не нравитесь друг другу. Попрощаться.
— А Пол и твоя мать? Им тоже следует расстаться?
— Я не знаю насчет мистера Реймента. Но как же так получается, что никто не спрашивает мою мать, чего хочет она? Может быть, ей бы хотелось, чтобы она никогда не нанималась на работу к мистеру Рейменту. Я не знаю. Может быть, она просто хочет, чтобы все было как раньше, когда мы были… семьей.
— Итак, ты враг страсти, страсти вне брака.
— Нет, я этого не говорил. Я не такой, как вы говорите: враг страсти. Но…
— Но твоя мать — красивая женщина. Стоит ей выйти из дома, и к ней приковываются взгляды, кипят страсти, в сердце незнакомца зарождается желание, и не успеешь оглянуться, как неожиданно возникают чувства, с которыми нужно бороться. Взгляни на эту ситуацию глазами твоей матери. Довольно легко сопротивляться этим незнакомцам, охваченным страстью, как только они ее проявили, но не так-то легко их игнорировать. Для этого нужно, чтобы в жилах был лед. Учитывая факт существования незнакомцев и их желаний, как, по-твоему, должна вести себя твоя мать? Запереться в доме? Носить чадру?
Драго от восторга издает какой-то странный, лающий смешок.
— Нет, но, может быть, ей не хочется заводить роман. — Он фыркает, произнося эту фразу, как будто она звучит на каком-то странном, вероятно варварском, языке, — с каждым мужчиной, который ей — ну, знаете — подмигнет. Вот почему я и говорю: почему никто не спросит у нее?
— Я бы спросила у нее прямо, если бы могла, — говорит Элизабет Костелло, — но ее здесь нет. Ее, так сказать, нет на сцене. Мы можем только догадываться. Но сдаться и завести роман с шестидесятилетним мужчиной, которого она, согласно контракту, обязана навещать шесть раз в неделю, независимо от того, идет ли дождь, град или снег, — этого, мне кажется, у нее и в мыслях нет. Что скажете, Пол?
— Действительно, и в мыслях у нее нет. Ничего похожего.
— Итак, что мы имеем? По-видимому, все мы несчастны. Ты несчастен, Драго, потому что скандал дома вынудил тебя разбить палатку на площади Виктория среди пьяниц. Твоя мама несчастна, потому что ей приходится искать приюта у родственников, которые не одобряют ее поведения. Твой отец несчастен, потому что ему кажется, будто люди над ним смеются. Пол несчастен, потому что несчастье — его вторая натура, но скорее потому, что он не имеет ни малейшего представления, как осуществить желание его сердца. А я несчастна, потому что ничего не происходит.
Четыре человека в четырех углах, в унынии, как бродяги у Беккета [17], а я сама посредине, убиваю время, в то время как время убивает меня.
Они молчат, все они. Время убивает меня: ведь это своего рода мольба, которую произносит эта женщина. Почему же это его совершенно не трогает?
— Миссис Костелло, — говорит он, — пожалуйста, прислушайтесь к тому, что я говорю. То, что происходит между мной и семьей Йокич, вас не касается. Вы здесь чужая. Это не ваш дом, не ваш круг. Я переживаю за Марияну. Я переживаю за Драго — по-другому, и за его сестер тоже. Я даже за отца Драго переживаю. Но я не могу переживать за вас. Никто из нас не может за вас переживать. Вы — единственный посторонний человек среди нас. Ваше вмешательство, какие бы хорошие намерения у вас ни были, не помогает нам, а только запутывает всё. Вы можете это понять? Неужели я не смогу убедить вас оставить нас в покое, чтобы мы сами, по-своему занялись собственным спасением?