— Я не должен говорить о моих чувствах к вам.
— С вами случается плохое, вы теряете ногу и все такое, я понимаю. У вас чувства, мужские чувства, я понимаю, это о’кей.
Хотя боль, кажется, утихает, он еще не может сесть.
— Да, у меня есть чувства, — соглашается он, пластом лежа на спине.
— У вас есть чувства, это естественно, это о’кей. Но…
— Неустойчивый. Лабильный. Вот какое слово вы ищете. Я слишком неустойчив, на ваш вкус. Слишком уж во власти чувств, о которых вы говорите. Я слишком откровенно высказываюсь. Слишком много говорю.
— Власть. Что значит «во власти чувств»?
— Неважно. Мне кажется, я вас понимаю. Со мной произошел несчастный случай, и я потрясен до глубины души. Мое настроение улучшается, мое настроение ухудшается, я больше не владею собой. В результате я привязываюсь к первой попавшейся женщине, к первой же приятной женщине. Я влюбляюсь в нее, влюбляюсь также в ее детей — по-другому. Мне, бездетному, вдруг хочется собственных детей. Отсюда и нынешние трения между нами, между вами и мной. И все это берет начало там, где я столкнулся со смертью, — на Мэгилл-роуд. Это так меня потрясло, что даже сегодня я свободно изливаю свои чувства, не заботясь о последствиях. Не это ли вы хотите мне сказать?
Она пожимает плечами, но не опровергает его слова. Вместо этого она с наслаждением затягивается сигаретой и, выпустив дым, позволяет ему продолжать. Он впервые видит, каким чувственным удовольствием может быть курение.
— Ну что ж, Марияна, вы ошибаетесь. Всё совсем не так. Мой рассудок в порядке. Может быть, я неустойчив, лабилен, но лабильность — это не помрачение духа. Нам всем следует быть неустойчивыми, всем. Это мое новое, пересмотренное мнение. Нам бы следовало чаще встряхиваться. А также, взяв себя в руки, смотреться в зеркало, даже если нам не нравится то, что мы там видим. Я имею в виду не разрушительное действие времени, а то существо, заточенное в зеркале, с которым мы обычно так стараемся не встретиться взглядом. Посмотри на это существо, которое ест вместе с тобой, проводит с тобой ночи, говорит «я» от твоего имени! Если вы находите меня лабильным, Марияна, это не только оттого, что меня сбила машина. Это оттого, что незнакомец, который говорит «я», иногда разбивает зеркало и беседует со мной. Через меня. Говорит сегодня вечером. Говорит сейчас. Говорит о любви.
Он останавливается. Какой поток слов! Как это на него не похоже! Наверное, Марияна удивлена. Неужели в эту минуту его голосом действительно говорит незнакомец из зеркала (но из какого зеркала?) или же это еще один приступ лабильности, следствие недавнего несчастного случая — шишка на голове, боль в спине, ноющая культя, ледяной душ и так далее, — и все это поднимается к горлу, как желчь, как рвота? А может быть, это просто воздействие таблетки, которую дала ему Марияна (что это за таблетка?), или даже воздействие кофе? Ему не следовало пить кофе. Он не привык пить кофе по вечерам.
Говорит о любви. Он не уверен (он без очков), но, кажется, Марияна краснеет. Марияна говорит, что ему нужно сдерживаться, но это чушь, она ведь не может желать этого на самом деле. Какой женщине не хочется, чтобы иногда на нее обрушивалась лавина признаний в любви, как бы сомнителен ни был их источник! Марияна краснеет, причем по той простой причине, что она тоже лабильна. А следовательно? Что дальше? А следовательно, все действительно увязывается. Следовательно, за кажущимся хаосом действует божественная логика! Уэйн Блайт появляется ниоткуда, чтобы лишить его ноги, следовательно, через несколько месяцев он падает в душе, следовательно, становится возможна данная сцена: неподвижно лежащий в постели мужчина шестидесяти лет, которого время от времени сотрясает дрожь, философствует перед своей медсестрой, разглагольствует о любви. И в ответ она заливается краской!
Ликуя, он вытягивается (игнорируй боль, кого заботит боль!) и накрывает своей большой и (замечает он) мертвенно-бледной рукой маленькую теплую ручку Марияны с тонкими и длинными пальцами, которые, если верить его бабушке из Тулузы, свидетельствуют об особой чувственности.
С минуту Марияна не отнимает руку. Потом освобождается и, потушив сигарету, поднимается и снова начинает застегивать пальто.
— Марияна, — говорит он, — я ничего не требую — ни теперь, ни в будущем.
— Да? — Она склоняет набок голову и лукаво смотрит на него. — Ничего не требуете? Вы думаете, я ничего не знаю про мужчин? Мужчины всегда требуют. «Я хочу, я хочу, я хочу…» Вот я — я хочу делать свою работу, вот что требую я. Моя работа в Австралии — медсестра.
Она делает паузу. Никогда прежде не обращалась она к нему с таким вызовом, с такой (как ему кажется) яростью.
— Вы звоните, и хорошо, что звоните, я не говорю, что вы не должны звонить по телефону. Несчастный случай, вы звоните, о’кей. Но это, — она взмахивает рукой, — это дело с душем не несчастный случай, тут не нужно срочно оказывать медицинскую помощь. Вы падаете в ванной, вы зовете какого-нибудь друга. «Я испугался, пожалуйста, приходи», — вот что вы говорите. — Она вынимает новую сигарету, потом, передумав, возвращает ее в пачку. — Элизабет, — говорит она. — Вы зовете Элизабет или зовете другую леди, свою подругу, я же не знаю ваших подруг. «Я испугался, пожалуйста, приходи, подержи меня за руку. Никакой срочной медицинской помощи, просто, пожалуйста, подержи меня за руку».