Несмотря на бодрящее присутствие Марияны, у него, кажется, снова начинается приступ хандры — один из приступов жалости к себе, которые переходят в беспросветный мрак. Ему приятнее считать, что они приходят извне — временная непогода, после которой небо снова проясняется. Он предпочитает не думать, что эти приступы приходят изнутри, что они часть его самого.
Судьба сдает вам карту, и вы разыгрываете эту карту. Вы не хнычете, вы не жалуетесь. Он всегда считал, что такова его философия. Отчего же тогда он не может противиться этим провалам в темноту?
Ответ в том, что он уже не тот. Никогда ему не стать прежним. Никогда ему не обрести способность быстро восстанавливаться. Какая-то сила внутри него, получившая задание починить организм после того, как он был ужасно изувечен сначала на улице, а затем в операционной, перенапряглась и иссякла. То же самое произошло с остальными членами команды — с сердцем, легкими, мускулами, мозгом. Они делали для него что могли и сколько могли, сейчас они хотят отдохнуть.
В памяти всплывает обложка книги, которая у него была когда-то, — популярное издание Платона. На ней была изображена колесница, в которую впряжены два коня — черный конь с горящими глазами и раздувающимися ноздрями, воплощающий низменные желания, и белый конь с более спокойной повадкой, олицетворяющий благородные страсти, которые труднее опознать. В колеснице стоял, держа поводья, молодой человек с обнаженным торсом, греческим носом и венком на голове — очевидно, он олицетворял «я» — то самое, что называет себя я. Ну что же, в его книге — книге о нем, книге его жизни, если ее когда-нибудь напишут, — картинка будет более банальной, нежели у Платона. Он сам — тот, кого он называет Полом Рейментом, — будет сидеть в фургоне, запряженном целым табуном кляч и ломовых лошадей.
Он сам — тот, кого он называет Полом Рейментом, — будет сидеть в фургоне, запряженном целым табуном кляч и ломовых лошадей. Они, тяжело дыша и выбиваясь из сил, еле тащат этот фургон. После того как шестьдесят лет подряд эта команда Пола Реймента просыпалась каждое благословенное утро, съедала свою порцию овса, мочилась и испражнялась, а потом впрягалась в фургон и трудилась целый день, она окончательно выдохлась. Пора отдохнуть, скажут они, пора отпустить нас на пастбище. А если им откажут в отдыхе — ну что же, они улягутся прямо в упряжи; и если над их крупами начнет свистеть кнут, пусть себе свистит.
Устало сердце, устала голова, устали кости, и, по правде говоря, он устал от самого себя — устал еще до того, как гнев Божий поразил его через своего ангела Уэйна Блайта. Он никоим образом не желает преуменьшать значение этого события, этого удара. Это было самое настоящее бедствие, из-за которого сузился его мир, а он стал пленником. Но то, что он избежал смерти, должно было встряхнуть его, открыть окна внутри него, обновить ощущение, что жизнь драгоценна. Ничего подобного не случилось. Он заточен все в том же прежнем «я», только более сером и унылом. От этого впору запить.
Час дня, а Марияна все еще не закончила с книгами. Люба, которая обычно ведет себя как хороший ребенок — если еще позволено делить детей на хороших и плохих, — начинает капризничать.
— Оставьте уборку, — говорит он Марияне, — закончите завтра.
— Я закончу в мгновение окуня, — отвечает она. — Может быть, вы дадите ей что-нибудь поесть?
— Ока. В мгновение ока. Окунь — это рыба.
Она не отзывается. Порой ему кажется, что она
не дает себе труда прислушаться к его словам.
Он должен дать Любе что-нибудь поесть, но что? Что едят маленькие дети, кроме попкорна, печенья и корнфлекса, покрытого сахарной глазурью? У него в буфетной нет ничего подобного.
Он добавляет в баночку йогурта ложечку сливового джема, пытается смешать. Люба это ест, и, по-видимому, ей нравится.
Она сидит за кухонным столом, а он стоит возле нее, опершись на изобретение Циммера.
— Твоя мама очень мне помогает, — говорит он. — Не знаю, что бы я без нее делал.
— Это правда, что у тебя искусственная нога? — Она произносит длинное слово небрежно, словно употребляет его каждый день.
— Нет, это та же самая нога, которая была у меня всегда, только немного короче.
— А в шкафу у тебя в спальне? У тебя есть искусственная нога в шкафу?
— Нет, боюсь, что нет, у меня в шкафу нет ничего подобного.
— У тебя есть в ноге винт?
— Винт? Нет, никаких винтов. Моя нога вся естественная. Внутри у нее кость — как в твоих ногах и в ногах твоей мамы.
— Разве там нет винта, чтобы привинчивать твою искусственную ногу?
— Насколько мне известно — нет. Потому что у меня нет искусственной ноги. А почему ты спрашиваешь?
— Потому что. — И она умолкает.
Винт в ноге. Может быть, прежде Марияна ухаживала за человеком с винтами в ноге — винтами, болтами, штырями и шурупами, сделанными из золота или титана, — за человеком с реконструированной ногой, в которой ему было отказано, потому что он слишком стар для этого и не стоит с ним возиться и тратиться на него. Может быть, это всё объясняет.
Он помнит, как в детстве ему рассказали историю о женщине, которая в минуту рассеянности воткнула себе в ладонь крошечную иголку. Иголка, оставшись незамеченной, путешествовала по венам этой женщины, пока наконец не вонзилась ей в сердце и не убила ее. Эту историю рассказали ему в назидание, чтобы предостеречь от неосторожного обращения с иголками, но теперь она кажется ему скорее сказкой. Может ли сталь быть враждебна жизни? Могут ли иголки на самом деле попасть в поток крови? Неужели женщина в этой истории могла не заметить, как крошечное металлическое оружие движется к ее подмышке, огибает подмышечную впадину и направляется на юг, к беззащитной, бьющейся добыче? Следует ли ему пересказать эту историю Любе, передавая ей загадочную мудрость, в чем бы она ни заключалась?