— Старая Августа понимает только по-немецки, — говорит мисс Уорфилд и
улыбается мне. — Мы остановились у нее, чтобы спросить, где мы можем найти
себе квартиру, и она предложила нам кофе Она говорит, что воспитывалась в
одном немецком семействе в Сан-Доминго.
— Очень может быть, — говорю я — Но можете обыскать меня, и вы не
найдете у меня немецких слов; я знаю только четыре: «ферштей нихт» и «нох
эйне» (2). Но мне казалось, что «си, сеньор» — это скорее по-французски.
И вот мы трое двинулись по задворкам города, чтобы нас никто не увидел.
Мы путались в терновнике и банановых кустах и вообще в тропическом пейзаже.
Пригород в этом мартышкином городе — такое же дикое место, как Центральный
парк в Нью-Йорке. Мы выбрались на берег за полмили от города Какой то
темно-рыжий дрыхнул под кокосовым деревом, а возле него длинное ружье в
десять футов. Мистер Уорфилд поднимает ружье и швыряет в море.
— На берегу часовые, — говорит он. — Бунты и заговоры зреют, как
фрукты.
Он указал на спящего, который так и не шевельнулся.
— Вот, — сказал он, — как они выполняют свой долг. Дети!
Я видел, что подходит наша лодка, взял газету и зажег ее спичкой, чтобы
показать матросам, где мы. Через полчаса мы были на яхте.
Первым долгом я, мистер Уорфилд и его; дочь взяли саквояж в каюту
владельца яхты, открыли его и сделали опись всего содержимого. В саквояже
было сто пятьдесят тысяч долларов и, кроме того, куча брильянтов и разных
ювелирных вещичек, а также сотня гаванских сигар. Я вернул старику сигары, а
насчет всего остального выдал ему расписку как агент сыскного бюро и запер
все эти вещи у себя в особом помещении. Никогда я еще не путешествовал с
таким удовольствием. Чуть мы выехали в море, дама повеселела и оказалась
первоклассной певицей. В первый же день, как мы сели обедать и лакей налил
ей в бокал шампанского, — а эта яхта была прямо плавучей «Асторией», — она
подмигивает мне и говорит:
— Не стоит нюнить, будем веселее! Дай бог вам скушать ту самую курицу,
которая будет копошиться на вашей могиле.
На яхте было пианино, она села и начала играть, и пела лучше, чем в
любом платном концерте, — она знала девять опер насквозь; лихая была
барышня, самого высокого тона! Не из тех, о которых в великосветской хронике
пишут: «и другие» Нет, о таких печатают в первой строке и самыми крупными
буквами
Старик тоже, к моему удивлению, поднял повешенный нос Однажды угощает
он меня сигарой и говорит веселым голосом из тучи сигарного дыма:
— Мистер О’Дэй, я почему-то думай, что общество «Республика» не
доставит мне многие хлопоты. Берегите чемодан, мистер О’Дэй, чтобы отдать
его тем, кому он принадлежит, когда мы кончим приехать.
Приезжаем мы в Нью-Йорк. Я звоню по телефону к начальнику, чтобы он
встретил нас в конторе директора.
Я звоню по телефону к начальнику, чтобы он
встретил нас в конторе директора. Берем кэб, едем. На коленях у меня
саквояж. Входим. Я с радостью вижу, что начальник созвал тех же денежных
тузов, что и прежде. Розовые лица, белые жилеты. Я кладу саквояж на стол и
говорю:
— Вот деньги.
— А где же арестованный? — спрашивает начальник.
Я указываю на мистера Уорфилда, он выходит вперед и говорит:
— Разрешите сказать вам слово одно секретно.
Они уходят вместе с начальником в другую комнату и сидят там десять
минут. Когда они выходят назад, начальник черен, как тонна угля.
— Был ли у этого господина этот чемодан, когда вы в первый раз увидели
его? — спрашивает он у меня.
— Был, — отвечаю я.
Начальник берет чемодан и отдает его арестанту с поклоном и говорит
директорам:
— Знает ли кто-нибудь из вас этого джентльмена?
Все сразу закачали своими розовыми головами:
— Нет, не знаем.
— Позвольте мне представить вам, — продолжает начальник, — сеньора
Мирафлореса, президента республики Анчурия. Сеньор великодушно согласился
простить нам эту вопиющую ошибку, если мы защитим его доброе имя от всяких
могущих возникнуть нападок и сплетен. С его стороны это большое одолжение,
так как он вполне может потребовать удовлетворения по законам международного
права. Я думаю, мы можем с благодарностью обещать ему полную тайну.
Розовые закивали головами.
— О’Дэй, — говорит мне начальник. — Вы не пригодны для частного
агентства. На войне, где похищение государственных лиц — самое первое дело,
вы были бы незаменимым человеком. Зайдите в контору завтра в одиннадцать.
Я понял, что это значит.
— Так что это обезьянский президент? — говорю я начальнику. — Почему же
он не сказал мне этого?
— Так бы вы ему и поверили!
———————————————————-
1) — Ироническое название Соединенных Штатов.
2) — «Не понимаю» и «еще одну» (рюмку).
XVIII
Витаграфоскоп
Программа мюзик-холла по сути своей фрагментарна и раздроблена. Публика
не ждет эффектной развязки. Каждый номер достаточно плох сам по себе. Никому
нет дела до того, сколько романов было у комической певицы, если она
выдерживает свет прожекторов и может вытянуть две-три высоких ноты. Публика
и бровью не поведет, если ученых собак бросят в пруд, как только они
проскочат через последний обруч. Зрителям все равно, расшибся или нет
велосипедист-эксцентрик, когда выкатился головой вперед со сцены при
оглушительном звоне разбитой (бутафорской) посуды. Также не считают они, что
купленный билет дает им право знать, питает ли виртуозка на банджо
какие-нибудь чувства к ирландцу куплетисту.