Да, он долго
смеялся, а я, Клэнси, я стоял и ждал.
— Смешные люди! — закричал он, наконец. — Вы смешите меня до смерти,
ей-богу. Я говорил вам одно: трудно найти сильных и смелых людей для работы
в моей стране. Революция? Разве я говорил о р-р-революции? Ни одного слова.
Я говорил: сильные, рослые люди нужны в Гватемале. Так. Я не виноват, что вы
ошиблись. Вы заглянули в один-единственный ящик с винтовками для часовых, и
вы подумали, что винтовки во всех. Нет, это не так, вы ошиблись. Гватемала
не воюет ни с кем. Но работа? О да. Тридцать долларов в месяц. Возьмите же
кирку и ступайте работать для свободы и процветания Гватемалы. Ступайте
работать. Вас ждут часовые.
— Ты жирный коричневый пудель, — сказал я спокойно, хотя в душе у меня
было негодование и тоска. — Это тебе даром не пройдет. Дай только мне
собраться с мыслями, и я найду для тебя отличный ответ.
Начальник приказывает приниматься за работу. Я шагаю вместе с
итальяшками и слышу, как почтенный патриот и мошенник, весело смеется.
Грустно думать, что восемь недель я проводил железную дорогу для этой
непотребной страны. Флибустьерствовал по двенадцати часов в сутки тяжелой
киркой и лопатой, вырубая роскошный пейзаж, который был помехой для
намеченной линии. Мы работали в болотах, которые издавали такой аромат, как
будто лопнула газовая труба, мы топтали ногами самые лучшие и дорогие сорта
оранжерейных цветов и овощей. Все кругом было такое тропическое, что не
придумать никакому географу. Все деревья были небоскребы; в кустарниках —
иголки и булавки; обезьяны так и прыгают кругом, и крокодилы, и
краснохвостые дрозды, а нам — стоять по колено в вонючей воде и
выкорчевывать пни для освобождения Гватемалы. Вечерами разводили костры,
чтобы отвадить москитов, и сидели в густом дыму, а часовые ходили с
винтовками. Рабочих было двести человек — по большей части итальянцы, негры,
испанцы и шведы.
Было три или четыре ирландца.
Один из них, старик Галлоран, — тот мне все объяснил. Он работал уже
около года. Большинство умирало, не протянув и шести месяцев. Он высох до
хрящей, до костей, и каждую третью ночь его колотил озноб.
— Когда только что приедешь сюда, — рассказывал он, — думаешь: завтра
же улепетну. Но в первый месяц у тебя удерживают жалованье для уплаты за
проезд на пароходе, а потом, конечно, — ты во власти у тропиков… Тебя
окружают сумасшедшие леса и звери с самой дурной репутацией — львы, павианы,
анаконды, — и каждый норовит тебя сожрать. Солнце жарит немилосердно, даже
мозг в костях тает. Становишься вроде этих пожирателей лотоса, про которых в
стихах написано. Забываешь все возвышенные чувства жизни: патриотизм, жажду
мести, жажду беспорядка и уважение к чистой рубашке. Делаешь свою работу да
глотаешь керосин и резиновые трубки, которые повар-итальяшка называет едой.
Забываешь все возвышенные чувства жизни: патриотизм, жажду
мести, жажду беспорядка и уважение к чистой рубашке. Делаешь свою работу да
глотаешь керосин и резиновые трубки, которые повар-итальяшка называет едой.
Закуриваешь папироску и говоришь себе: на будущей неделе уйду непременно, и
идешь спать, и зовешь себя лгуном, так как прекрасно знаешь, что никуда не
уйдешь.
— Кто этот генерал? — говорю я, — который зовет себя де Вега?
— Он хочет возможно скорее закончить дорогу, — отвечает Галлоран. —
Вначале этим занималась одна частная компания, но она лопнула, и тогда за
работу взялось правительство. Этот де Вега — большая фигура в политике и
хочет быть президентом. А народ хочет, чтобы железная дорога была закончена
возможно скорее, потому что с него дерут налоги, и де Вега двигает работу,
чтобы угодить избирателям.
— Не в моих привычках, — говорю я, — угрожать человеку местью, но
Джеймс О’Дауд Клэнси еще предъявит этому железнодорожнику счет.
— Так и я говорил, — отвечает Галлоран с тяжелым вздохом, — пока не
отведал этих лотосов. Во всем виноваты тропики. Они выжимают из человека все
соки. Это такая страна, где, как сказал поэт, вечно послеобеденный час. Я
делаю мою работу, курю мою трубку и сплю. Ведь в жизни ничего другого и нет.
Скоро ты и сам это поймешь. Не питай никаких сентиментов, Клэнси.
— Нет, нет, — говорю я. — Моя грудь полна сентиментами. Я записался в
революционную армию этой богомерзкой страны, чтобы сражаться за ее свободу.
Вместо этого меня заставляют уродовать ее пейзаж и подрывать ее корни. За
это заплатит мне мой генерал!
Два месяца я работал на этой дороге, и только тогда выдался случай
бежать.
Как-то раз нескольких человек из нашей партии послали назад, к
конечному пункту проложенного пути, чтобы мы привезли в лагерь заступы,
которые были отданы в Порт-Барриос к точильщику. Они были доставлены нам на
дрезине, и я заметил, что дрезина осталась на рельсах.
В ту ночь, около двенадцати часов, я разбудил Галлорана и сообщил ему
свой план побега.
— Убежать? — говорит Галлоран. — Господи боже, Клэнси, неужели ты и
вправду затеял бежать? У меня не хватает духу. Очень холодно, и я не
выспался. Убежать? Говорю тебе, Клэнси, я объелся этого самого лотоса. А все
тропики. Как там у поэта — «Забыл я всех друзей, никто не помнит обо мне;
буду жить и покоиться в этой сонной стране». Лучше отправляйся один, Клэнси.
А я, пожалуй, останусь. Так рано, и холодно, и мне хочется спать.
Пришлось оставить старика и бежать одному. Я тихонько оделся и
выскользнул из палатки. Проходя мимо часового, я сбил его, как кеглю,
неспелым кокосовым орехом и кинулся к железной дороге. Вскакиваю на дрезину,
пускаю ее в ход и лечу. Еще до рассвета я увидел огни Порт-Барриоса —
приблизительно за милю от меня. Я остановил дрезину и направился к городу.
Признаюсь, не без робости я шагал по улицам этого города.