Ну, роста он был, что
называется, среднего, не очень большой и не такой уж маленький. Генри один
раз вылетел из университета и три раза вылетал из тюрьмы Маскоги — последнее
потому, что вывозил из Штатов виски и продавал его, где не положено. Генри
Хорсколлар никогда бы не позволил никакой табачной лавочке подобраться к
нему и встать у него за спиной. Нет, он был не из этой породы индейцев (1).
Мы с Генри встретились в Тексаркане и разработали наш граммофонный
план. У него было триста шестьдесят долларов, вырученных за участок земли в
резервации. Я только что прибыл из Литл-Рока, где оказался свидетелем очень
прискорбной уличной сцены. Человек стоял на ящике и предлагал желающим
золотые часы-футляры на винтиках, заводятся ключиком, очень элегантно. В
магазинах они стоили двадцать монет. Здесь их продавали по три доллара, и
толпа буквально дралась из-за них. Человек где-то нашел целый чемодан этих
часов, и теперь их раскупали у него, как горячие пирожки. Крышки футляров
отвинчивались туго, но люди прикладывали футляры к уху, и там тикало этак
приятно и успокаивающе. Трое часов были настоящие; остальные — один обман.
А? Ну да, пустые футляры, а в них — такие черные твердые жучки, которые
кружат около электрических ламп. Эти самые жучки так искусно отстукивают
секунды и минуты, что любо-дорого слушать. Так вот человек, о котором я
говорю, выручил двести восемьдесят восемь долларов, а потом уехал, потому
что знал, что когда в Литл-Роке настанет время заводить часы, то для этого
потребуется энтомолог, а у него была другая специальность.
Так вот я и говорю: у Генри было триста шестьдесят долларов, а у меня
двести восемьдесят восемь. Идея ввезти в Южную Америку граммофон
принадлежала Генри, но я жадно за нее ухватился, потому что питал
пристрастие ко всяким машинам.
— Латинские расы, — говорит Генри, легко изъясняясь при помощи слов,
которым его обучили в университете, — особенно склонны к тому, чтобы пасть
жертвою граммофона. У них артистический темперамент. Они тянутся к музыке, к
ярким краскам, к веселью. Они дают деньги шарманщику и четырехлапому
цыпленку на ярмарке, когда за бакалею и за плоды хлебного дерева не плачено
уже много месяцев.
— В таком случае, — говорю я, — будем экспортировать латинцам
музыкальные консервы. Но я вспоминаю, что мистер Юлий Цезарь в своем отчете
о них сказал:
«Omnia Gallia in tres partes divisa est» (2), что означает: «Умного
галла в три партии не обставишь — вот мой девиз»
Мне очень не хотелось хвастать своей образованностью, но я не мог
допустить, чтобы в синтаксисе меня забил какой-то индеец, представитель
народа, не давшего нам ничего, кроме той земли, на которой расположены
Соединенные Штаты.
Мы купили в Тексаркане отличный граммофон — самой лучшей марки — и
целую кучу пластинок.
Мы купили в Тексаркане отличный граммофон — самой лучшей марки — и
целую кучу пластинок. Мы уложили чемоданы и направились поездом в Новый
Орлеан. Из этого прославленного центра паточной промышленности и
непристойных негритянских песенок мы отплыли на пароходе в Южную Америку.
Мы высадились в Солитасе, в сорока милях отсюда. Местечко на вид вполне
сносное. Домишки были чистые, белые, и, глядя, как они воткнуты в окрестный
пейзаж, я невольно вспоминал салат с крутыми яйцами. На окраине расположился
квартал небоскребных гор; вели они себя тихо, словно подползли сзади и
следят, что делается в городе. А море говорило берегу «шш-ш». Изредка в
песок плюхался спелый кокосовый орех; вот и все Да, тихий был городок Я так
думаю: когда Гавриил кончит трубить в рог и вагончик тронется —
представляете картину, — Филадельфия цепляется за ремень, Пайн-Галли, штат
Арканзас, повисла на задней площадке, — только тогда этот самый Солитас
проснется и спросит, не говорил ли кто чего.
Капитан сошел с нами на берег и предложил возглавить то, что ему угодно
было назвать похоронной процессией. Он представил нас с Генри консулу
Соединенных Штатов и еще одному пегому начальнику какого-то там
Меркантильного департамента.
— Я опять загляну сюда через неделю, — сказал капитан.
— К тому времени, — отвечали мы ему, — мы будем наживать сказочное
состояние с помощью нашей гальванизированной примадонны и точных копий
оркестра Сузы, извлекающего марши из залежей олова.
— Ничего подобного, — говорил капитан. — К тому времени вы будете
загипнотизированы. Любой джентльмен из публики, который пожелает подняться
на сцену и посмотреть в глаза этой стране, проникнется убеждением, что он не
более как муха в стерилизованных сливках. Вы будете стоять по колено в море
и ждать меня, а ваша машинка для изготовления гамбургских бифштексов из
дотоле почтенного искусства музыки будет играть: «Ах, родина, что может с
ней сравниться!»
Генри снял со своей пачки верхнюю двадцатку и получил от Меркантильного
бюро бумагу с красной печатью и какой-то басней на туземном языке, а сдачи
не получил.
Потом мы накачали консула красным вином и попросили его предсказать нам
будущее. Человек он был тощий, вроде как молодой, лет за пятьдесят, по
вкусам — помесь француза с ирландцем, сплошная тоска. Да, этакий
приплюснутый человек, которому и вино не шло впрок, и склонный к тучности и
меланхолии. Да, ну, понимаете, этакий голландец, очень печальный и
жизнерадостный.
— Поразительное изобретение, именуемое граммофоном, — говорит он, — еще
никогда не вторгалось в эти края. Здешний народ никогда его не слышал. А
если услышит, не поверит, Это простодушные дети природы.