Таким образом я стал флибустьером. Генерал сказал мне, что его родину зовут
Гватемала, что это самое великое государство, какое когда-либо омывал океан.
В глазах у него были слезы, и время от времени он повторял:
— А, сильные, здоровые, смелые люди! Вот что нужно моей родине!
Потом этот генерал де Вега, как он себя называл, принес мне бумагу и
попросил подписать ее. Я подписал и сделал замечательный росчерк с чудесной
завитушкой.
— Деньги за проезд, — деловито сказал генерал, — будут вычтены из
вашего жалованья.
— Ничего подобного! — сказал я не без гордости. — За проезд я плачу
сам.
Сто восемьдесят долларов хранилось у меня во внутреннем кармане. Я был
не то, что другие флибустьеры: флибустьерил не ради еды и штанов.
Пароход должен был отойти через два часа. Я сошел на берег, чтобы
купить себе кое-что необходимое. Вернувшись, я с гордостью показал свою
покупку генералу: легкое меховое пальто, валенки, шапку с наушниками,
изящные рукавицы! обшитые пухом, и шерстяной шарф.
— Caramba! — воскликнул генерал. — Можно ли в таком костюме ехать в
тропики!
Потом этот хитрец смеется, зовет капитана, капитан — комиссара,
комиссар зовет по трубке механика, и вся шайка толпится у моей каюты и
хохочет.
Я задумываюсь на минуту и с серьезным видом прошу генерала сказать мне
еще раз, как зовется та страна, куда мы едем. Он говорит: «Гватемала» — и я
вижу тогда, что в голове у меня была другая: Камчатка. С тех пор мне трудно
отделить эти нации — так у меня спутались их названия, климаты и
географическое положение.
Я заплатил за проезд двадцать четыре доллара — еду в каюте первого
класса, столуюсь с офицерами. На нижней палубе пассажиры второклассные.
Люди-человек сорок — какие-то итальяшки, не знаю. И к чему их столько и куда
они едут?
Ну, хорошо. Ехали мы три дня и причалили, наконец, к Гватемале. Это
синяя страна, а не желтая, как ее малюют на географических картах. Вышли мы
на берег. Там стоял городишко. Нас ожидал поезд, несколько вагонов на
кривых, расшатанных рельсах. Ящики перенесли на берег и погрузили в вагоны.
Потом в вагоны набились итальяшки, я вместе с генералом сел в первый. Да, мы
с генералом де Вега были во главе революции! Приморский городишко остался
позади. Поезд шел так быстро, как полисмен на склоку. Пейзаж вокруг был
такой, какой можно увидеть только в учебниках географии. За семь часов мы
сделали сорок миль, и поезд остановился. Рельсы кончились. Мы приехали в
какой-то лагерь, гнусный, болотистый, мокрый. Запустение и меланхолия.
Впереди рубили просеку и вели земляные работы. «Здесь, — говорю я себе, —
романтическое убежище революционеров, здесь Джеймс Клэнси, как доблестный
ирландец, представитель высшей расы и потомок фениев, отдаст свою душу
борьбе за свободу».
Из вагона вынули ящики и стали сбивать с них крышки. Из первого же
ящика генерал де Вега вынул винтовки Винчестера и стал раздавать их отряду
каких-то омерзительных солдат. Другие ящики тоже открыли, и — верьте мне или
не верьте, черт возьми, — ни одного ружья в них не оказалось. Все ящики были
набиты лопатами и кирками.
И вот, провалиться бы этим тропикам, гордый Клэнси и презренные
итальяшки — все получают либо кирку, либо лопату, и всех гонят работать на
этой поганой железной дороге. Да, вот для чего ехали сюда макаронники, вот
какую бумагу подписал Флибустьер Джеймс Клэнси, подписал, не зная, не
догадываясь. После я разведал, в чем дело. Оказывается, для работ по
проведению железной дороги трудно было найти рабочую силу. Местные жители
слишком умны и ленивы. Да и зачем им работать? Стоит им протянуть одну руку,
и в руке у них окажется самый дорогой, самый изысканный плод, какой только
есть на земле; стоит им протянуть другую — и они заснут хоть на неделю, не
боясь, что в семь часов утра их разбудит фабричный гудок или что сейчас к
ним войдет сборщик квартирной платы. Поневоле приходится отправляться в
Соединенные Штаты и обманом завлекать рабочих. Обычно привезенный землекоп
умирает через два-три месяца — от гнилой, перезрелой воды и необузданного
тропического пейзажа. Поэтому, нанимая людей, их заставляли подписывать
контракты на год и ставили над ними вооруженных часовых, чтобы они не
вздумали дать стрекача.
Вот так-то меня обманули тропики, а всему виною наследственный порок —
любил совать нос во всякие беспорядки.
Мне вручили кирку, и я взял ее с намерением тут же взбунтоваться, но
неподалеку были часовые с винчестерами, и я пришел к заключению, что лучшая
черта флибустьера — скромность и умение промолчать, когда следует. В нашей
партии было около ста рабочих, и нам приказали двинуться в путь. Я вышел из
рядов и подошел к генералу де Вега, который курил сигару и с важностью и
удовольствием смотрел по сторонам. Он улыбнулся мне вежливой сатанинской
улыбкой.
— В Гватемале, — говорит он, — есть много работы для сильных, рослых
людей. Да. Тридцать долларов в месяц. Деньги не маленькие. Да, да. Вы
человек сильный и смелый. Теперь уж мы скоро достроим эту железную дорогу.
До самой столицы. А сейчас ступайте работать.
Adios, сильный человек!
— Мусью, — говорю я, — скажите мне, бедному ирландцу, одно. Когда я
впервые взошел на этот ваш тараканий корабль и дышал свободными
революционными чувствами в ваше кислое вино, думали ли вы, что я воспеваю
свободу лишь для того, чтобы долбить киркой вашу гнусную железную дорогу? И
когда вы отвечали мне патриотическими возгласами, восхваляя усыпанную
звездами борьбу за свободу, замышляли ли вы и тогда принизить меня до уровня
этих скованных цепями итальяшек, корчующих пни в вашей низкой и подлой
стране?
Человечек выпятил свой круглый живот и начал смеяться.