Р. S. Дядя Паттерсон, ау! Наш городишко еще не провалился сквозь землю?
Что бы делало правительство без нас с вами? Ждите, на днях я пришлю вам
попугая с зеленой головкой и пучок бананов.
Ваш старый приятель
Джонни».
— Я сделал эту приписку, чтобы дядюшка не принял мое послание всерьез и
не обиделся бы за официальный тон. Теперь, Билли, запечатайте письма и дайте
их Панчо: пусть отнесет на почту. Завтра «Ариадна» увезет почту, если успеет
сегодня закончить погрузку.
Вечерняя программа Коралио — всегда одна и та же. Развлечения снотворны
и скучны. Люди слоняются без цели, босые, вяло болтают друг с другом. В
зубах у них сигара или папироса. Глядя вниз на слабо освещенные улицы, можно
подумать, что там беспорядочно движутся черномазые призраки и спятившие с
ума светляки. Треньканье заунывной гитары усугубляет ночную тоску.
Гигантские лягушки сидят на деревьях и квакают оглушительно, как трещотки в
негритянском оркестре. Около десяти часов на улицах уже нет никого.
В консульстве царила такая же рутина. Каждый вечер появлялся Кьоу —
посидеть в самом прохладном месте города, на веранде консульского дома.
Графинчик водки скоро приходил в движение, и около полуночи в сердце
изгнанника- консула начинали пробуждаться сентименты. Тогда он излагал Кьоу
свою любовную историю, завершившуюся таким печальным концом.
И каждый вечер Кьоу безропотно выслушивал друга, не уставая выражать
ему сочувствие.
Свои ламентации Джонни неизменно заканчивал так:
— Но, ради бога, не думайте, что у меня сохранились какие-нибудь
чувства к этой девушке. Я никогда не вспоминаю о ней. Мне нет до нее дела.
Если бы она сейчас вошла в эту дверь, пульс у меня бился бы так же спокойно.
Это все в прошлом.
— Еще бы! — отвечал Кьоу. — Не сомневаюсь, что вы забыли ее. Таких и
надо забывать. С ее стороны было даже совсем некрасиво поддаться на удочку
этого грубияна… Динка Поусона,
— Пинка Доусона! — произносил Джонни тоном величайшего презрения. —
Ничтожество. Я считаю его полным ничтожеством. Но у него была земля, пятьсот
акров, и потому его сочли достойным. Погодите, я еще с ним сквитаюсь. Кто
такие Доусоны? Никто. А Этвуды известны по всей Алабаме. Скажите, Билли,
знаете ли вы, что моя мать — урожденная де Граффенрид?
— Нет, — отвечал неизменно Кьоу. — Неужели?
Он слыхал об этом обстоятельстве никак не меньше трехсот раз.
— Факт! Де Граффенрид из округа Хэнкок… Но об этой девушке я больше
не думаю. Я выкинул ее из головы. Не так ли, Билли?
— Так, так, — поддакивал Кьоу, и это было последнее, что слышал
победитель Купидона.
На этой реплике Джонни обычно погружался в легкий сон, а Кьоу покидал
террасу и брел через площадь в свою хижину под тыквенным деревом.
Через два-три дня коралийские изгнанники забыли письмо почтмейстера.
Забыли они и свой забавный ответ на него. Но двадцать шестого июня плод
этого ответа появился на древе событий.
В коралийские воды прибыл пароход «Андадор», совершавший регулярные
рейсы. Он стал на якорь за милю от города. Побережье было усеяно зрителями.
Карантинный доктор и таможенные отбыли в шлюпке на судно.
Через час Билли Кьоу вошел в консульство, сверкая белоснежным костюмом
и ухмыляясь, как довольная акула.
— Что я вам скажу? Угадайте? — сказал он консулу, разлегшемуся в
гамаке.
— Куда там угадывать в такую жару, — лениво промямлил консул.
— Приехал ваш человек с сапогами, тот самый, — медленно заговорил Кьоу,
с удовольствием ворочая на языке этот сладкий леденец. — И привез с собой
столько сапог, что хватило бы на весь континент — до Огненной Земли. Сейчас
их перевозят на таможню. Шесть лодок, переполненных доверху, уже привезли и
уехали за новой партией Святители небесные! Вот будет дело, когда он поймет
вашу шутку и придет побеседовать с вами, мистер консул. Стоило прокорпеть в
тропиках девять лет, чтобы дождаться такого веселого зрелища.
Кьоу любил веселиться с комфортом. Он выбрал чистое место на коврике и
повалился на пол. Стены дрожали от его удовольствия.
Джонни повернулся к нему и, мигая глазами, сказал:
— Неужели нашелся такой идиот, который принял мое письмо всерьез?
— Товару на четыре тысячи долларов! — захлебывался Кьоу в экстазе. —
Привез бы уголь в Ньюкасль! Или пальмовые веера на Шпицберген. Я видел
старого чудака на взморье. Посмотрели бы вы на него, когда он вздел себе на
нос очки и разглядывал босые ноги туземцев. Пятьсот человек, и все босиком!
— И это правда? — спросил консул слабым голосом.
— Правда? Вы посмотрели бы, какую дочку привез с собой этот
околпаченный гражданин. Красота! Рядом с нею кирпичные лица наших сеньорит
показались черными, как вакса.
— Дальше! Рассказывайте дальше, — сказал Джонни, — если только вы
способны прекратить ваше ослиное ржанье. Терпеть не могу, когда взрослый
человек гогочет, как гиена!
— Зовут его Гемстеттер, — продолжал Кьоу. — Он… ах, что это с вами?
Джонни стукнул подошвами об пол и выкарабкался из гамака.
— Да встаньте вы, идиот, — закричал он в сердцах, — или я размозжу вам
голову этой чернильницей! Ведь это Розина и ее отец. Ах, боже мой, что за
болван этот старый почтмейстер! Ну встаньте же, Билли Кьоу, и помогите мне.
Что же нам делать? Или весь мир сошел с ума?
Кьоу поднялся и стряхнул с себя пыль. Кое-как ему удалось придать себе
благопристойный вид.
— Нужно что-нибудь предпринять, Джонни, — сказал он, с трудом переходя
на серьезный тон. — Я ведь не думал, что это ваша возлюбленная. Раньше всего
нужно найти им квартиру. Вы идите на берег, встречайте гостей, а я сбегаю к
Гудвину может быть, миссис Гудвин приютит их у себя.