Уайт поставил свой мольберт на берегу и сделал несколько ярких этюдов —
моря и гор. Туземцы образовали у него за спиной широкий и болтливый полукруг
и следили за работой его кисти. Кьоу, никогда не пренебрегавший деталями,
усвоил себе роль, которую и выдержал до самого конца: он друг великого
художника, деловой человек на покое. Эмблемой его положения служил карманный
фотоаппарат.
— Как признак дилетанта из высшего общества, — говорил он, — обладателя
чистой совести и солидного счета в банке, аппарат забивает даже частную
яхту. Человек ничего не делает; шатается по берегу и щелкает затвором,
значит — он пользуется большим уважением в денежных кругах. Чуть только он
кончает обирать… своих ближних, он — начинает снимать их. Кодак действует
на людей больше, чем брильянтовая булавка в галстуке или титул.
Таким образом, Кьоу разгуливал по Коралио и снимал красивые виды и
робких сеньорит, а Уайт парил в более высоких эмпиреях искусства.
Через две недели после их прибытия великий план начал осуществляться. К
отелю подъехал один из адъютантов президента в великолепной четырехместной
коляске. Президент хотел бы, чтобы сеньор Уайт побывал в Casa Morena с
неофициальным визитом.
Кьоу крепко сжал трубку зубами.
— Десять тысяч, ни цента меньше, — сказал он художнику. — Помни свою
цену. И, пожалуйста, золотом! Не давай им всучить тебе гнусные бумажки,
которые считаются деньгами в здешних местах.
— Может быть, он зовет меня совсем не для этого, — сказал Уайт.
— Еще чего! — сказал Билли с великолепным апломбом. — Уж я знаю, что
ему нужно. Ему нужно, чтобы знаменитый американский художник и флибустьер,
ныне живущий в его презренной стране, написал его портрет. Собирайся же
скорей!
Коляска отбыла вместе с художником. Кьоу шагал по комнате взад и
вперед, выпуская из трубки огромные клубы дыма, и ждал. Через час коляска
снова остановилась у двери отеля, оставила Уайта и покатила прочь. Художник
взбежал по лестнице, перескакивая через три ступеньки. Кьоу перестал курить
и превратился в молчаливый вопросительный знак.
— Вышло! — крикнул Уайт. Его детское лицо пылало. — Билли, ты просто
восторг. Да, ему нужен портрет. Я сейчас расскажу тебе все. Черт возьми!
Этот диктатор молодчина! Диктатор до кончиков ногтей. Некая смесь из Юлия
Цезаря, Люцифера и Чонси Депью (2), написанных сепией. Вежливость и
мрачность его стиль. Комната, где он принял меня, в десять квадратных акров
и напоминает увеселительный пароход на Миссисипи — зеркала, позолота, белая
краска. По-английски он говорит лучше, чем я. Зашел разговор о цене. Я
сказал: десять тысяч. Я был уверен, что он позовет часовых, прикажет вывести
меня и расстрелять. Но у него даже ресницы не дрогнули. Он только махнул
своей каштановой ручкой и сказал небрежно: «Сколько скажете, столько и
будет». Завтра я должен явиться к нему, и мы обсудим все детали портрета.
Я
сказал: десять тысяч. Я был уверен, что он позовет часовых, прикажет вывести
меня и расстрелять. Но у него даже ресницы не дрогнули. Он только махнул
своей каштановой ручкой и сказал небрежно: «Сколько скажете, столько и
будет». Завтра я должен явиться к нему, и мы обсудим все детали портрета.
Кьоу повесил голову. Легко было прочитать на его помрачневшем лице
сильнейшие угрызения совести.
— Я провалился, — сказал он печально. — Куда мне браться за такие
большие дела? Мое дело продавать апельсины с тележки, для более сложных
махинаций я не гожусь. Когда я сказал: десять тысяч, клянусь, я думал, что
больше этот черномазый не даст, а теперь я вижу, что из него можно было с
тем же успехом выжать все пятнадцать. Ах, Кэрри, отдай старого Кьоу в уютный
и тихий сумасшедший дом, если еще хоть раз с ним случится подобное.
Летний дворец, Casa Morena, хотя и был одноэтажным зданием, отличался
великолепным убранством. Он стоял на невысоком холме в обнесенном стеною
роскошном тропическом саду на возвышенной окраине города. На следующий день
коляска президента снова приехала за живописцем. Кьоу пошел прогуляться по
берегу, где и он и его «коробка с картинками» уже стали обычным явлением
Когда он вернулся в гостиницу, Уайт сидел на балконе в шезлонге.
— Ну, — сказал Кьоу, — была ли у тебя беседа с его пустозвонством?
Решили, какая мазня ему надобна?
Уайт вскочил с кресла и несколько раз прошелся взад и вперед по
балкону. Потом он остановился и засмеялся самым удивительным образом. Он
покраснел, и глаза у него блестели сердито и весело.
— Вот что, Билли, — сказал он резко. — Когда ты пришел ко мне в
мастерскую и сказал, что тебе нужна картина, я думал, что тебе нужно, чтобы
я намалевал где- нибудь на горном хребте объявление об овсянке или
патентованном средстве для ращения волос. Так вот, по сравнению с тем, что
мне предлагают теперь по твоей милости, это было бы самой возвышенной формой
живописи. Я не могу написать эту картину, Билли. Отпусти меня домой. Дай я
попробую рассказать тебе, чего хочет от меня этот варвар. У него все уже
заранее обдумано, и есть даже готовый эскиз, сделанный им самим. Недурно
рисует, ей-богу. Но, музы! послушай, какую чудовищную чепуху он заказывает.
Он хочет, чтобы в центре картины был, конечно, он сам. Его нужно написать в
виде Юпитера, который сидит на Олимпе, а под ногами у него облака. Справа от
него стоит Георг Вашингтон в полной парадной форме, положив руку ему на
плечо. Ангел с распростертыми крыльями парит в высоте и возлагает на чело
президента лавровый венок, точно он победитель на конкурсе красоток. А на
заднем плане должны быть пушки, а потом еще ангелы и солдаты. У того
негодяя, который намалевал бы такую картину, не человечья, а собачья душа;
единственный достойный удел для него — погрузиться в забвение даже без
жестянки, прикрепленной к хвосту и напоминающей о нем своим дребезжанием.