Чуть только в руке у меня
оказалась эта бумажка, я буквально сошел с ума. Я разорвал ее в мелкие
клочки и швырнул на пол. Невдалеке стоял маляр и красил колонны дворика,
возле него было ведро с краской. Я взял его огромную кисть и в одну минуту
замазал весь этот десятитысячный кошмар. Потом поклонился и вышел. Президент
не двинулся с места, не сказал ни слова. Он был ошеломлен неожиданностью. Я
знаю, Билли, что я поступил не по-товарищески, но иначе я не мог, пойми!
На улице послышался шум. В городе было неспокойно. Смешанный, все
растущий ропот вдруг пронзили резкие крики:
— Bajo el traidor!.. Muerte al traidor! (3)
— Слышишь? — воскликнул огорченный Уайт. — Я немного понимаю
по-испански. Они кричат: долой изменника! Я слышал эти крики и раньше. Они
кричат обо мне. Изменник — это я. Я изменил искусству. Я не мог не
уничтожить картину.
— Долой дурака! Долой идиота! Эти крики были бы более кстати, — сказал
Кьоу, пылая возмущением. — Ты уничтожил десять тысяч долларов, разорвал их,
как старую тряпку, потому что тебя мучает совесть, что ты извел на пять
долларов красок иначе, чем тебе хотелось. В следующий раз, когда у меня
будет какой- нибудь коммерческий план, я поведу своего компаньона к
нотариусу и заставлю его присягнуть, что он никогда не слышал слова «идеал».
Кьоу выбежал из комнаты в бешенстве. Уайт не обратил никакого внимания
на его свирепые чувства. Презрение Билли Кьоу было для него ничто по
сравнению с тем презрением к себе самому, от которого он только что спасся.
А в Коралио недовольство росло. Вспышка была неизбежна. Всех раздражало
появление в городе краснощекого толстяка-англичанина, который, как говорили,
был агентом британских властей и вел тайные переговоры с президентом о таких
торговых сделках, в результате которых весь народ должен был оказаться в
кабале у иностранной державы. Говорили, что президент предоставил англичанам
самые дорогие концессии, что весь государственный долг будет передан
англичанам и что в обеспечение долга им будут сданы все таможни.
Долготерпеливый народ решил, наконец, заявить свой протест.
В этот вечер в Коралио и в других городах послышался голос народного
гнева. Шумные толпы, беспорядочные, но грозные, запрудили улицы. Они свергли
с пьедестал а бронзовую статую президента, стоявшую посреди площади, и
разбили ее на куски. Они сорвали с общественных зданий мраморные доски, где
прославлялись деяния «Великого освободителя». Его портреты в
правительственных учреждениях были уничтожены. Толпа атаковала даже Casa
Morena, но была рассеяна войсками, которые остались верны президенту. Всю
ночь царствовал террор.
Лосада доказал свое величие тем, что к полудню следующего дня в городе
был восстановлен порядок, а сам он снова стал полновластным диктатором.
Он
напечатал правительственное сообщение о том, что никаких переговоров с
Англией он не вел и не намерен вести. Сэр Стаффорд Воан, краснощекий
британец, заявил от своего имени в газетах и в особых афишах, что его
пребывание в этих местах лишено международного значения. Он просто
путешественник, турист. Он (по его словам) и в глаза не видал президента и
ни разу не разговаривал с ним.
Во время всей этой смуты Уайт готовился к обратному пути. Пароход
отходил через два-три дня. Около полудня Кьоу, непоседа, взял свой
фотографический аппарат, чтобы как-нибудь убить слишком медленно ползущие
часы. Город был снова спокоен, как будто и не бунтовал никогда.
Спустя некоторое время Кьоу влетел в гостиницу с каким-то особенным,
решительно- сосредоточенным видом. Он удалился в тот темный чулан, в котором
обычно проявлял свои снимки.
Оттуда он прошел на балкон, где сидел Уайт. На лице у него играла
яркая, хищная, злая улыбка.
— Знаешь, что это такое? — спросил он, показывая издали маленький
фотографический снимок, наклеенный на картонку.
— Снимок сеньориты, сидящей на стуле, — аллитерация непреднамеренная, —
лениво сказал Уайт.
— Нет, — сказал Кьоу, и глаза у него засверкали. — Это не снимок, а
выстрел. Это жестянка с динамитом. Это золотой рудник. Это чек от президента
на двадцать тысяч долларов, да, сэр, двадцать тысяч, и на этот раз картина
испорчена не будет. Никакой болтовни о высоком назначении искусства.
Искусство! Ты, мазилка с вонючими тюбиками! Я окончательна перешиб тебя
кодаком. Посмотри-ка, что это такое!
Уайт взял карточку и протяжно свистнул.
— Черт! — воскликнул он. — В городе будет бунт, если ты покажешь этот
снимок. Но как ты раздобыл его, Билли?
— Знаешь эту высокую стену вокруг президентского сада? Там, позади
дворца? Я пробрался к ней, снять весь город с высоты. Вижу: из стены выпал
камешек, и штукатурка чуть держится. Думаю, дай-ка посмотрю, как растет у
президента капуста. И вдруг предо мною в двадцати шагах — этот сэр
англичанин вместе с президентом, за столиком. На столике бумаги, и оба они
воркуют над ними, совсем как два пирата. Славное местечко в саду, тенистое,
уединенное. Кругом пальмы, апельсинные деревья, а на траве ведерко с
шампанским, тут же под рукой. Я почувствовал, что пришла моя очередь создать
нечто великое в искусстве. Я приставил аппарат к отверстию в стене и нажал
кнопку. Как раз в эту минуту те двое стали пожимать друг другу руки — они
закончили свою тайную сделку, — видишь, это так и вышло на снимке.
Кьоу надел пиджак и шляпу.
— Что же ты думаешь сделать с этим? — спросил Уайт.
— Я! — воскликнул обиженным тоном Кьоу. — Я привяжу к нему красную
ленточку и повешу у себя над камином.