К его поясу
была пристегнута пряжкой старинная морская шпага, подаренная ему булочником
Педро Лафитом, который с гордостью утверждал, что унаследовал ее от своего
великого предка, знаменитого пирата. За адмиралом шествовали его матросы,
только что призванные на его корабль, — тройка улыбающихся, лоснящихся
черных караибов, обнаженных до пояса и поднимавших босыми ногами целые тучи
песку.
В кратких выражениях, с большим достоинством потребовал Фелипе у
начальника таможни свое судно. Тут ожидали его новые почести. Супруга
начальника, которая весь день играла на гитаре и читала в гамаке романы,
таила в своей желтой беззлобной груди большую любовь ко всему
романтическому. Она разыскала в одной старой книге изображение флага,
который в незапамятные времена был якобы морским флагом Анчурии. Может быть,
идея его принадлежала еще родоначальникам нации; но так как флота им создать
не удалось, флаг погрузился в забвение. Старательно, своими собственными
ручками романтическая дама изготовила флаг по рисунку: красный крест на
сине-белом поле. Она поднесла его Фелипе с такими словами:
— Отважный мореплаватель, это флаг твоей родины. Будь верен ему и, если
нужно, умри за него! Да хранит тебя бог!
Впервые на лице адмирала появился проблеск какого-то чувства. Он взял
шелковый стяг и благоговейно погладил его.
— Я адмирал, — сказал он, обращаясь к супруге начальника. К более
подробному выражению чувств на суше он не мог себя принудить. Но на море,
когда он, увенчает переднюю мачту своего флота флагом, у него, может быть,
найдутся более красноречивые слова.
После этого адмирал удалился в сопровождении своих подчиненных. Три дня
они трудились на берегу над «Ночною звездою»: красили ее в белый цвет с
голубою каймой. После этого Фелипе украсил себя новыми знаками отличия —
воткнул себе в фуражку яркие перья попугая. Затем он снова проследовал со
своей верной командой к зданию таможни и официально уведомил ее начальника,
что шлюпке дано новое название: «El Nacional».
Нелегко пришлось флоту в первые месяцы. Ведь и адмиралы не знают, что
им делать, если они не получают приказов. Но приказов ниоткуда не поступало.
Не поступало и жалованья. «El Nacional» праздно качался на якоре.
Когда жалкие сбережения Фелипе истощились, он пошел в таможню и поднял
вопрос о финансах.
— Жалованье! — воскликнул начальник таможни, поднимая руки к небесам. —
Valgame dios! (2) Я сам не получаю жалованья, ни сентаво за последние семь
месяцев! Сколько полагается адмиралу, вы спрашиваете? Кто знает! Не меньше,
чем три тысячи песо! Скоро в стране будет опять революция. Первый знак, что
идет революция: правительство только и делает, что требует у нас золота,
золота, золота, а само не платит нам ни реала.
Фелипе повернулся и ушел. На его мрачном лице появилось даже какое-то
подобие радости.
Первый знак, что
идет революция: правительство только и делает, что требует у нас золота,
золота, золота, а само не платит нам ни реала.
Фелипе повернулся и ушел. На его мрачном лице появилось даже какое-то
подобие радости. Революция — это война, а если война, значит адмирал не
останется без дела. Довольно унизительно быть адмиралом и не делать ровно
ничего. А тут еще голодные матросы ходят за тобою по пятам и надоедают,
чтобы ты дал им на табак и бананы.
Когда он вернулся туда, где его ждала команда его беспечальных
караибов, все они вскочили на ноги и отдали ему честь, как он сам научил их.
— Вот в чем дело, muchachos, — сказал он им, — оказывается, наше
правительство бедное. У него нет денег ни для меня, ни для вас. Будем же
сами зарабатывать на прожитье. Этим мы послужим родине. Скоро, — и тут его
тусклый взгляд засветился, — она обратится к нам за помощью.
С этого времени «El Nacional» перестал выделяться из числа других
прибрежных лодок. Он превратился в обыкновенное рабочее судно. Наравне с
плоскодонками работал он, перевозя бананы и апельсины на пароходы, которые
останавливались за милю от берега. Военный флот, не требующий у казны
ассигновок, заслуживает того, чтобы быть отмеченным ярко-красными буквами в
бюджете любой страны.
Заработав достаточно, чтобы обеспечить и себя и команду на целую неделю
вперед, Фелипе ставил свое судно на якорь и отправлялся, в сопровождении
свиты, к маленькому зданию почтово-телеграфной конторы. Глядя со стороны,
можно было подумать, что это прогоревшая опереточная труппа осаждает
укрывающегося антрепренера. В сердце у Фелипе никогда не умирала надежда,
что вот-вот ему пришлют какой-нибудь приказ из столицы. Большой обидой для
его самолюбия и его патриотизма было то, что в нем, как в адмирале, никто не
нуждался. Всякий раз, придя на телеграф, он спрашивал очень серьезно, с
надеждой во взоре, нет ли телеграммы на его имя.
Телеграфист делал вид, что роется среди телеграмм, и неизменно отвечал
одно и то же:
— Покуда нет, Senor el Almirante1 Poco tiempo! (3)
А на улице, в холодке под лимонными (Деревьями, его команда жевала
сахарный тростник или безмятежно спала. Какое удовольствие служить
государству, которое довольствуется столь малой службой!
Однажды, в начале лета, в стране вспыхнула революция, предсказанная
начальником таможни Она давно уже тлела под спудом. При первом же раскате
революционной грозы адмирал направил свое судно к берегам соседней
республики и променял наскоро собранные фрукты на патроны для пяти винтовок
системы Мартини — единственных орудий, которыми мог похвалиться флот. Потом
он вернулся домой и поспешил на телеграф. Мундир его вылинял, длинная сабля
цепляла о пунцовые штаны. Он растягивался в своем излюбленном углу и снова
принимался ждать телеграмму — эту телеграмму, которая так долго не приходит,
но теперь придет непременно.