Времени достаточно. Всюду, где можно, мы установим
наблюдательные посты. Есть только три места на всем побережье, откуда они
могут попасть на корабль: наш город, Солитас У Аласан. Там и нужно поставить
стражу. Все это просто, как шахматная задача, — шах лисой и мат в три хода.
Ах, гусыня и гусак, вот попали вы впросак! Милостью литературного телеграфа,
сокровища нашего захолустного отечества попадают прямо в руки честной
политической партии, которая только и мечтает, как бы перевернуть его вверх
тормашками.
Кьоу был прав. Путь из столицы был долгий и тяжкий. Неприятности
сыпались одна за другой: лютая стужа сменялась жестоким зноем, из безводной
пустыни вы попадали в болото. Тропинка карабкалась по ужасающим высям,
вилась, как полусгнившая веревочка, над захватывающими дыхание безднами,
ныряла в ледяные, сбегающие со снежных вершин ручьи и скользила, как змея,
по лесам, куда не проникает луч солнца, среди опасных насекомых и зверей.
Спустившись с гор, эта дорога превращалась в трезубец, причем средний зубец
вел в Аласан, один из боковых — в Коралио, другой — в Солитас. Между горами
и морем лежала полоса наносной земли в пять миль шириной; здесь тропическая
растительность приобретала особое богатство и разнообразие. Там и сям
небольшие участки земли были отвоеваны у джунглей и на них разведены
плантации сахарного тростника и бананов и апельсинные рощи. Вся же остальная
земля являла буйство бешеной растительности, где жили обезьяны, тапиры,
ягуары, аллигаторы, чудовищные насекомые и гады. Где не было просеки, там
была такая чаща, что змея — и та с трудом протискивалась сквозь путаницу
ветвей и лиан. По предательским трясинам, покрытым тропической зеленью,
могли двигаться главным образом крылатые твари. Бежавший президент и его
спутница могли добраться до берега лишь по одной из описанных трех дорог.
— Только, Билли, не болтать никому! — посоветовал Гудвин. — Незачем
нашим врагам знать, что президент сбежал. Я думаю, что в столице это мало
кому известно. Иначе Боб не прислал бы мне секретной телеграммы. Да и в
нашем городе давно кричали бы об этом. Теперь я пойду к доктору Савалья, и
мы пошлем нашего человека перерезать телеграфный провод.
Когда Гудвин поднялся, Кьоу швырнул свою шляпу в траву перед дверью и
испустил потрясающий вздох.
— Что случилось. Билли? — спросил Гудвин, останавливаясь. — Первый раз
в жизни я слышу, что вы вздыхаете.
— И последний, — сказал Кьоу. — Этим скорбным дуновением ветра я
обрекаю себя на жизнь, преисполненную похвальной, хоть и очень нудной
честности. Что такое, скажите на милость, фотография по сравнению с
возможностями великого и веселого класса гусаков и гусынь? Не то чтобы мне
хотелось стать президентом, Франк, — и с таким богатством, как у него, я все
равно не совладал бы, — но как-то совесть мучает, что засел тут и снимаю эти
физиономии, вместо того чтобы набить карманы и удрать.
Франк, а видали вы
этот «пучок кисеи», который его превосходительство свернул по швам и увез с
собою?
— Изабеллу Гилберт? — спросил Гудвин смеясь. — Нет, не видел. Но слыхал
о ней много, и мне кажется, что справиться с нею будет не так то легко. Она
пойдет напролом, будет драться и когтями и зубами. Не обольщайте себя
романтическими мечтами, Билли. Иногда я начинаю подозревать, не течет ли в
ваших жилах ирландская кровь.
— Я тоже никогда не видал этой дамы, — продолжал Кьоу, — но говорят,
что рядом с нею все красавицы, прославленные в поэзии, мифологии, скульптуре
и живописи, кажутся дешевыми клише Говорят, что стоит ей взглянуть на
мужчину, и он тотчас же превращается в мартышку и лезет на самую высокую
пальму, чтобы сорвать ей кокосовый орех Счастье этому президенту, ей-богу!
Вы только вообразите себе: в одной руке у него черт знает сколько сотен и
тысяч долларов, в другой — эта кисейная сирена, он скачет сломя голову на
близком его сердцу осле, кругом пение птиц и цветы. А я, Билли Кьоу, по
причине своего великого благородства, должен корпеть в этой глупой дыре и,
ради насущного хлеба, бессовестно коверкать физиономии этих животных лишь
потому, что я не вор и не мошенник. Вот она, справедливость!
— Не горюйте! — сказал Гудвин. — Что это за лисица, которая завидует
гусю? Кто знает, быть может, прелестная Гилберт почувствует влечение к вам и
к вашей цинкографии после того, как мы отнимем у нее президента.
— Что будет совсем не глупо с ее стороны! — сказал Кьоу. — Но этому не
бывать, она достойна украшать галерею богов, а не выставку цинкографических
снимков Она очень порочная женщина, а этому президенту просто повезло. Но я
слышу, что там, за перегородкой, ругается Клэнси: ворчит, что я лодырничаю,
а он делает за меня всю работу.
Кьоу нырнул за кулисы своего ателье, и скоро оттуда донесся его
неунывающий свист, который как будто сводил на нет его недавний вздох по
поводу сомнительной удачи беглого президента.
Гудвин свернул с главной улицы в боковую, которая была гораздо уже и
пересекала главную под прямым углом.
Эти боковые улицы были покрыты буйной травой, которую ревностно
укрощали кривые ножи полицейских — для удобства пешего хождения. Узенькие
каменные тротуары бежали вдоль невысоких и однообразных глинобитных домов.
На окраинах эти улицы таяли, и там начинались крытые пальмовыми ветвями
лачуги караибов и туземцев победнее, а также плюгавые хижины ямайских и
вест-индских негров. Несколько зданий возвышалось над красными черепичными
крышами одноэтажного города: башня тюрьмы, отель де лос Эстранхерос
(гостиница для иностранцев), резиденция агента пароходной компании
«Везувий», торговый склад и дом богача Бернарда Брэнигэна, развалины собора,
где некогда побывал Колумб, и самое пышное здание — Casa Morena. летний
«белый дом» президента Анчурии.