Иногда Дик испытывал тягостное недоумение, пытаясь представить, где и когда пригодятся ему эти искусства. Приятно, если твой дротик летит в цель, а гибкий изогнутый клинок-мотуни поет в руке и рассекает падающий лист на шестнадцать частей… Приятно! Годится, чтоб поражать девушек и сделать карьеру в цирке! Но вот Ритуал Оскорблений и Угроз… Предположим, станет он не циркачом, а ксенологом, как отец, и объявится у него начальник — вроде толстого лысого Джеффри Айвора, шефа орлеанской базы… И однажды Шеф призовет его на ковер, начнет возить носом, показывать пятый угол и стряхивать пыль с ушей — но вполне корректно, вполне цивилизованно, как водится меж ученых людей… И что он сделает? Что скажет? Чтоб ты лишился всех пальцев, лысая жаба! Чтоб сдох ты в кровавый закат! Чтоб твою печень сожрал шестилапый кайман! Чтоб…
Дик ухмыльнулся, представив лицо Джеффри Айвора, милейшего джентльмена и обладателя трех докторских дипломов.
Ухмылка его была так широка, что он чуть не выронил секиру. В следующее мгновение он вдруг осознал, что песня Наставника смолкла, зато пинь-ча верещит и мечется по ветке с такой скоростью, будто хочет догнать свою тень. Затем Дик услышал знакомый стрекот «пчелки», а вскоре и разглядел ее в разрывах листвы — лазурный силуэт под призрачным зонтиком винтов, зависший в бирюзовых небесах. Машина плавно пошла к земле, гул сделался громче, напоминая боевое урчание Каа, над поляной пролетел стремительный теплый ураган, взвихрились сухие травинки, а пинь-ча, ужаснувшись, прыгнул вниз и в поисках спасения вцепился Дику в волосы.
— Дад! — завопил Дик, выпуская нагретое солнцем древко секиры.
Филипп Саймон спрыгнул в траву»задрал голову вверх, нашел взглядом сына и поинтересовался:
— Давно висишь, парень?
— С рассвета. — Осторожно пошарив рукой, Дик выдрал пинь-ча из волос и перебросил на крышу веранды, к флагштоку с голубым вымпелом ООН. Зверек, не любивший вертолетов, царапался и панически верещал. — С самого рассвета, — повторил Дик, глядя, как встает Учитель, делая жесты приветствия и почтения, как изумрудный змей свивает кольца у его колен, как, медленно опускаясь, плывут в воздухе бурые ниточки травы.
Кивнув, отец повернулся к Чочинге: согласно обычаю, пришедший из леса, равно как и спустившийся с небес, считается гостем и первым слушает песнь хозяина, даже если прибыл он в свой собственный дом, в свою семью и к своим женам. Это являлось мудрой традицией тайят — делать праздник из каждой встречи; ведь никто не мог сказать, удастся ли свидеться вновь.
Чочинга запел, и Дик, вспоминая ту первую песню, что звучала здесь годы и годы назад, улыбнулся, подумав: бежит время… Тогда он был глух и нем и видел не Учителя Чочингу, а сказочного исполина или демона, владыку змей… И такими же загадочно-непонятными были Чия и Чиззи, Цор и Цоха-ни, пинь-ча и ало-золотистая птица-певун, что сидела у Цора на плече… Но время все расставило по своим местам: Учитель был теперь Учителем, Чия — задушевным другом, Цор — соперником. Может, врагом.
Но что гораздо важнее, теперь Дик понимал каждое слово в песне Чочинги, и все эти слова обрели для него вес и смысл, значение и цель. Он мог бы сам продолжить песню с любой строфы, как если бы вдруг обратился в пожилого воина-тай, Наставника клана Теней Ветра. Он больше не был чужаком.
Учитель пел:
Я — Чочинга, носивший дневное имя Быстрей Копья, Я — Чочинга, чье имя вечера Крепкорукий, Я — Чочинга, чьи отцы Чах Опавший Лист и Чеуд Потерявший Сына, Я — Чочинга, чьи матери Хара Гибкий Стан и Хо Танцующая В Травах, Я — Чочинга из клана Теней Ветра, Наставник воинов, Я — Чочинга Несчастный; брат мой Чу пал от ножа Звенящих Вод, Я — Чочинга Счастливый; брат мой Саймон стоит на пороге.
Конечно, если б эта песня предназначалась воину чужого клана, Чочинга не стал бы поминать свои несчастья и радости, но пустился в перечисление побед, убитых врагов, отрубленных пальцев и отрезанных ушей, украшавших его Шнур Доблести. А под занавес он непременно спел бы о том, что его уши и пальцы целы и что за сорок лет сражений и поединков он не потерял ни ногтя, ни волоска. Но такую Песню Вызова поют перед боем, дабы устрашить врагов, а сейчас Чочинга встречал друга.
Он закончил приветствие, отец ответил глубоким сочным баритоном, а после они уселись меж обрамлявших вход в пещеру резных деревянных колонн и начали делиться новостями. Дик висел вниз головой, посматривая то на валявшуюся в траве секиру, то на застывший посреди поляны вертолет, то на веранду с креслами и столом, где серебрился плоский квадрат его учебного компьютера.
А под занавес он непременно спел бы о том, что его уши и пальцы целы и что за сорок лет сражений и поединков он не потерял ни ногтя, ни волоска. Но такую Песню Вызова поют перед боем, дабы устрашить врагов, а сейчас Чочинга встречал друга.
Он закончил приветствие, отец ответил глубоким сочным баритоном, а после они уселись меж обрамлявших вход в пещеру резных деревянных колонн и начали делиться новостями. Дик висел вниз головой, посматривая то на валявшуюся в траве секиру, то на застывший посреди поляны вертолет, то на веранду с креслами и столом, где серебрился плоский квадрат его учебного компьютера. Отец прилетел, и все вдруг переменилось: хижина больше не выглядела темной и пустой, сухая ветвь на самом солнцепеке уже не была мрачным напоминанием о завтрашних муках, а яйца с кобыльим молоком казались вполне приемлемой пищей. Да что там яйца! В эти мгновения Дик готов был простить даже глупого пинь-ча, по чьей вине уронил секиру.