право переступать пределы во Вселенной… это, в моем понимании, есть
единственно стоящий аргумент. Не обладание чувством юмора или
способностью мечтать, не противостоящий большой палец, не маленькие
серые клеточки, позволяющие нам создавать законы для управления самими
собой. А именно искра потенциальной трансцендентности, приписываемой
наиболее благожелательным богам. Этот замечательный аспект
человеческого характера придает вес нашему утверждению о том, что мы
заслуживаем высокого места в космическом пантеоне.
Даже полностью сознавая, что приговаривает себя к вечной пытке,
Тед тем не менее лишает себя единственного, что могло бы снабдить его
хотя бы ничтожно малым количеством товарищества, любви и сочувствия к
подобной судьбе… единственного другого человеческого существа,
оставшегося в живых на планете. Он освобождает Эллен… и приговаривает
себя не только к вечным мукам, но и к одиночеству, никогда не
прекращающемуся одиночеству. Теперь ему не с кем поговорить, не с кем
разделить свою боль. Кто может сказать, что ужаснее: одиночество в
масштабе, которого никогда не познают даже самые закоренелые
мизантропы, или жуткая месть, которую обрушит на него безумный
компьютер за то, что он лишил его игрушек-людей?
Это, в моем понимании, есть акт высшего героизма и демонстрация
наиболее выдающегося качества, присущего человечеству. Да, компьютер
уготовил для Теда воистину чудовищную, гнетущую и жуткую судьбу. Но
подтекст ясно показывает, что Тед перехитрил компьютер; он оказался
сильнее аморальных и нечеловеческих аспектов человеческой расы,
которые были запрограммированы в машине и погубили мир. Тед, выступая
парадигмой всего человечества, одолел то зло в нашей природе, которое
и породило безумный образ компьютера. И оптимистическое послание,
заложенное в концовку рассказа, откровенно утверждает: мы часто терпим
неудачи и склонны к показухе… но мы безупречны в нашем мужестве и
непобедимы в нашем благородстве: оба аспекта существуют внутри нас, и
мы обладаем свободой воли, чтобы выбрать, что именно будет
доминировать в наших действиях и тем самым сформирует нашу судьбу.
В основе всего этого лежит настойчивый мотив, очевидный во всех
моих произведениях — о том, что мы можем уподобиться богам только в
том случае, если станем стремиться к этой цели, карабкаться из тьмы к
свету.
В основе всего этого лежит настойчивый мотив, очевидный во всех
моих произведениях — о том, что мы можем уподобиться богам только в
том случае, если станем стремиться к этой цели, карабкаться из тьмы к
свету. Компьютер АМ воплощает не Бога — как это столь часто утверждают
академические интерпретации этого рассказа, — а двойственную природу
человеческой расы, созданной по образу Бога; а это включает и наличие
демона внутри нас. Тед и его героический поступок в финальный пылающий
момент решения также воплощает Бога; или по меньшей мере он есть
идеализированное воплощение того, что есть потенциально богоподобного
внутри нас.
(В качестве сноски: хотя меня вряд ли можно назвать теологическим
авторитетом, которым мне пришлось бы быть, чтобы сознательно вставить
в рассказ все те мистические нюансы, что мне приписывают академики, я
отыскал блистательные параллели с моей философией в гностических
текстах «Nag Hammadi» — пятидесяти двух проповедях, найденных в 1945
году и опубликованных лет через десять или пятнадцать. Эти коптские
копии четвертого века с греческих оригиналов первого века утверждают,
что Бог был всего лишь образом Истинного Бога — демиургом Платона;
гностики верили в то, что имеются две традиции — одна открытая, а
другая тайная. Это радикальный отход от базовой монотеистической
доктрины Бога как Всемогущего Отца. И хотя подобные представления были
отвергнуты ортодоксальными христианами в середине второго века, они
каким-то образом кажутся более подходящими для сложного современного
мира, чем окаменелый монотеизм, с которым имеют дело почти все теологи
(за исключением Пола Тиллиха) в нашем столетии.)
Поэтому, когда — как заметил один критик — создается впечатление,
будто Тед и подобные ему персонажи других рассказов «ради выживания
преступают грань правильных или достойных поступков» и что «он
лишается всего человеческого, что в нем имелось», я начинаю склоняться
к мнению, что эти буквоеды слишком долго сдирали кору с деревьев,
пытаясь прочитать на голых стволах послание природы, содержащееся в
совокупности всего леса. Они увидели лишь насилие, и я предполагаю,
что это их проблема, а не та, что присуща самому рассказу. Просто они
из тех людей, кто полагает, будто вестерны Серджио Леоне — это фильмы
о насилии.
Неправильно.
Когда в аудиториях колледжей, которые я часто обременяю своим
присутствием, меня заваливают вопросами, то один из наиболее часто
встречающихся звучит так:
— Откуда вы взяли идею рассказа «У меня нет рта, а я хочу
кричать»?
И когда я абсолютно откровенно отвечаю, что понятия не имел, каким
получится рассказ, когда сел его писать, то всегда вижу на лицах
выражения в диапазоне от изумления до изумления. Изумление от того,
что такой «шедевр» смог появиться на свет, когда Автор даже понятия не
имел, за каким дьяволом сел стучать по клавишам. И изумление от того,