— Из страха.
— Какого?
— Страха потерять тебя. Потерять единственного родного человека. Последнего. Не знаю, что произошло тогда в вашей семье, но уверен, что отец не был пусть и невольной причиной гибели твоей матери. Он не хочет опять испытать эту боль.
Милена взъярилась, попробовала разорвать мои объятия, но я держал крепко.
— Ты зла на него. Зла на редактора. Даже на меня. И из-за этой злости готова натворить глупостей.
— Да пусти!
Я ослабил захват, и она едва не упала на стол. Поправила челку на лбу, вытерла ладонью слезы.
— Ты говоришь так, потому что хочешь, чтобы я сидела дома! Тебе нужна раба, а не женщина! Хочешь командовать и поучать! А я тоже хочу многого! И добьюсь!
— Вряд ли.
— Почему?
— Мертвые добиваются только одного — вечного покоя.
— А с чего ты взял, что я погибну?
— Да потому что ты!.. — Взяв слишком высокий тон, я, сам себя осадил и заговорил спокойнее: — Потому что ты ни разу не была в бою. Не знаешь, что это такое — бой. Не знаешь, что делать под обстрелом. Не умеешь воевать! А такие гибнут в первую очередь. Особенно те, кто хочет доказать всему миру, что он крутой.
Не знаешь, что делать под обстрелом. Не умеешь воевать! А такие гибнут в первую очередь. Особенно те, кто хочет доказать всему миру, что он крутой.
— А сам-то ты много воевал?
Удар, что называется, ниже пояса. Ляпнуть «много» — и подставить себя, начать мямлить, что не в этом дело, — загубить тему на корню. Вилять — еще хуже. Надо выкручиваться…
— Мне хватило, чтобы понять: бой не для восторженных новичков и не для трусов. А для работяг. Которые все делают добросовестно, тщательно и по правилам. По уставу. И еще — которым везет.
Милена на миг запнулась. Смотрела на меня, тяжело дыша и прожигая взглядом насквозь. Влажные дорожки еще не высохли, придавая ей несколько комичное выражение. Но мне было не до смеха.
— Пойми, малышка, я не переживу, если ты поедешь на передовую. Не мучай меня. Не трави душу.
Что-то дрогнуло в ее лице. Дало слабину. Может, услышала мольбу, может, осознала?
— Нет, Артур, — опровергла мои надежды Милена. — Я тебя люблю, это правда. И ты прав — я еще не была в бою ни разу. Да и не полезу я в пекло. Но побывать там — мой долг. И гражданина, и сотрудника министерства и газеты. Это работа, которую сейчас никто не сделает. Все либо заняты, либо… уже воюют. Из редакции в добровольцы записались четыре человека. Остальные работают за двоих.
Кажется, время увещеваний и уговоров прошло. Это уже слова не взбешенной девчонки, а действительно сотрудника. Меня она не послушает, сделает по-своему. Но от этого легче не станет. Так или иначе поедет на передовую. А передовая у нас сейчас — район Уштобера. Где в окружении бьются бойцы гарнизона и волонтерского отряда. И куда ушла резервная группа Щедрова. В лучшем случае Милена застрянет на полпути. В худшем — влетит в объятия противника. И тогда… Об этом лучше не думать.
— Милена, я тебя прошу, — предпринял я последнюю попытку. — Подумай еще раз. Не надо делать глупостей. Не надо рисковать.
— Глупостей? — Глаза Милены потемнели. — Глупостей. Прости, Артур, но ты сам сказал глупость. Не надо так. Я поеду.
Все. Мирный вариант отпал. Остался другой. И он может привести к серьезной ссоре между нами. Как бы не к разрыву.
— Ты! Никуда! Не поедешь! — сказал не столько я, сколько разбуженный внутренним раздражением двойник. Тем голосом, который когда-то прорезался неподалеку от Храма бога ночи. — Никуда!
Милена побледнела. Глаза округлились. Впервые видела меня таким. Но ответила смело:
— И как ты меня остановишь? Запрешь здесь? Или редактору скажешь, чтобы не пускал?
— Скажу. Только не редактору.
Телефон на подставке я заметил давно. Шагнул к нему, снял трубку. Набрал номер Голыбина, надеясь, что тот на месте.
Повезло, после двух гудков тот ответил.
— Степан Андреевич, это Томилин.
— Да, слушаю. Ты еще не выехал?
— Уже выезжаю. У меня одна просьба. Очень важная.
— Говори, — несколько напряженно произнес тот. Наверное, подумал, что я буду просить еще денег.
— Милену Саврину помните?
— Д-да, конечно.
— Она слегка не в себе. Рвется на передовую выполнить некое задание министерства и редакции.
— Как на передовую? Там что, некого послать? И вообще… — Голыбин опомнился. — Ты откуда знаешь?
— Это не важно. Важно другое. Нельзя допустить ее туда. Ни под каким видом. Редактор сделать ничего не может. Или не хочет. А она уже готова совершать подвиги.
— Что-о? Я ей покажу подвиги! Отец с ума сходит, названивает каждый день, а она в героев играет? Я ей покажу!.
.
— Не надо ничего показывать. Просто дайте приказ не выпускать ее из города. Ни в какую сторону.
Я держал Милену в поле зрения и видел, как темнеет ее лицо. Как дрожат губы. И ждал взрыва. Ничего. Пусть бушует. Лишь бы была жива. Даже если и пошлет меня куда подальше…
— Я передам распоряжение немедленно. Никуда ее не пустят.
— Отлично. А я уже выезжаю.
Я положил трубку и повернулся к Милене. Она отошла к стене, чуть опустила голову и глухим голосом проговорила:
— Этого я тебе не прощу! Предатель! Скотина! Нашел игрушку! Уходи вон! Видеть тебя не хочу!!
Что ж, этого следовало ожидать. Возможно, это и есть конец любви. Впервые при расставании с девчонкой я чувствовал такую боль. Впервые мне было плохо. Хреново.