Однако прояснению принципиального различия в самом характере исторической ответственности Маркса и Ницше за последующую трагическую тоталитаризацию общественного развития в XX веке существенно способствует идея разграничения рационалистической и иррационалистической версий тоталитаризма. Об этом сегодня, как никогда ранее, следует серьезно подумать, ибо становится чуть ли не повсеместно распространенным как в идеологических построениях, так и в массовых представлениях, бездумное, по сути своей совершенно неправомерное и крайне опасное их сближение вплоть до полного отождествления. Из?за того, что крайности сходятся, что коммунистическая рациональность и фашистская иррациональность в своем конкретно?историческом воплощении, к несчастью, внешне обладают одиозным сходством прежде всего по насильственно?репрессивным средствам достижения собственных целей, что, наконец, они демонстрируют циничную, отвратительно бесхребетную взаимопревращаемость, образуя гремучие, взрывоопасные, представляющие угрозу для жизни окружающих «красно?коричневые» смеси, — из?за этого и всего с ним связанного ни в коем случае не стоит забывать об их противоположности с точки зрения целей, социальной базы, исторической фундированности, значимости и перспективности.[38]
«Было бы несправедливо, — предупреждал А. Камю, — отождествлять цели фашизма и русского коммунизма. Фашизм предполагает восхваление палача самим палачом. Коммунизм более драматичен: его суть — это восхваление палача жертвами. Фашизм никогда не стремился освободить человечество целиком; его целью было освобождение одних за счет порабощения других. Коммунизм, исходя из своих глубочайших принципов, стремится к освобождению всех людей посредством их всеобщего временного закабаления. Ему не откажешь в величии замыслов».[39] Фашизм устремлен к перераспределяющему увековечению господства и рабства; разделение на господ и рабов он тщится навсегда закрепить по природно?этническому принципу крови и почвы. Фашизм, нацизм, крайний национализм суть вожделение гарантированного господства за счет фатально обреченного рабства, где не подлежащей ни малейшему пересмотру и обжалованию гарантией?приговором служит природно?биологическая принадлежность человека к соответствующей расе, нации, этносу и их — будто бы тоже естественным, природно?биологическим образом вырастающим и функционирующим — культуре и языку. Быть абсолютно гарантированными господами по вечному праву крови и почвы над безропотными рабами, обреченными (да и то, если их по какойто прихоти или надобности милостиво соизволят оставить в живых) на рабское прозябание опять?таки единственно лишь в силу отсутствия у них все тех же априори господских крови и почвы — вот предел мечтаний и устремлений настоящих фашистов.
Рискнув «ринуться в историю во имя иррационального», «фашизм желал учредить пришествие ницшеанского сверхчеловека».[40] Но самозванный сверхчеловек не замедлил обернуться недочеловеком. И этот «сверхнедочеловек» как носитель беспредела воли к власти, господству и всемогуществу присвоил себе право быть, вместо смещенного им Бога, безраздельным владыкой жизни и смерти других. «…Сделавшись поставщиком трупов и недочеловеков, он и сам превратился не в Бога, а в недочеловека, в гнусного прислужника смерти».[41] Руководствуясь разумно обоснованными интересами всеобщего освобождения, «рациональная революция, в свою очередь, стремится реализовать предсказанного Марксом всечеловека. Но стоит принять логику истории во всей ее тотальности, как она поведет революцию против ее собственной высокой страсти, начнет все сильней и сильней калечить человека и в конце концов сама превратится в объективное преступление».[42] В результате «обесчещенная революция предает свои истоки, лежащие в царстве чести».[43]
Фашистское движение во главе со своими безумствующими фюрерами, вознамерившимися остановить ход истории, навсегда останется лишь диким порывом противоистории. Русский же коммунизм, как бы ни оценивались его вожди и жалкий, плачевный итог, «заслужил название революции, на которое не может претендовать немецкая авантюра», поскольку он взвалил на себя бремя «метафизических устремлений, направленных к созданию на обезбоженной земле царства обожествленного человека».[44]
Возможно, проведенное А. Камю различение рационалистической и иррационалистической версий тоталитаризма нуждается в уточнениях. Но его общий пафос сохраняет свое более чем актуальное звучание и в наше «посттоталитарное» время. Во всяком случае ясно одно. Хотя нельзя допускать, чтобы тень, которую отбрасывает нацистский ангажемент на Ницше, закрывала собой многообразную значимость его философии, необходимо в полной мере продумать то обстоятельство, что в лице Ницше критическая мысль Нового времени в первый раз выпустила из рук знамя свободы и отказалась от отстаивания своей освободительной миссии. Это, как считают Ю. Хабермас и солидарный с ним в данном случае Р. Рорти, является «катастрофическим наследием», которое «сделало философскую рефлексию в лучшем случае иррелевантной, а в худшем — враждебной либеральной надежде».[45] Закат звездного идеала общечеловеческого освобождения вкупе с другими великими наррациями проекта модерна, диагностируемый в качестве верного симптома постмодерной ситуации,[46] начал отсчет своего времени по часам базельского провидца. Однако, на всякий случай, нужно лишний раз предостеречь против бесплодной подмены исторической ответственности судебной, криминально?юридической. Это повлекло бы за собой, как в самом худшем виде уже случилось в недавнем прошлом, полное затмение лишь одною из многочисленных ницшеанских «перспектив» всех остальных, на нее полностью не размениваемых. Здесь уместно вспомнить слова молодого Маркса: «Свобода настолько присуща человеку, что даже ее противники осуществляют ее, борясь против ее осуществления…. Ни один человек не борется против свободы, — борется человек, самое большее, против свободы других».[47] Ницшевское небрежение свободой других может действительно до глубины души возмущать и вызывать вполне оправданный протест. Но стоит дать чувству негодования улечься, как приходит понимание, что в данном случае имеется «смягчающее обстоятельство».
Но стоит дать чувству негодования улечься, как приходит понимание, что в данном случае имеется «смягчающее обстоятельство». Скорее всего мы встречаемся со своеобразной игрой, позой, актерством, розыгрышем, очередной и отнюдь не последней маской?пробой искусного эксцентрика. Он тщательно избегает центрирования на чем?либо однозначном и выбирает риск испытания на самом себе творческой открытости, экстерриториальности в качестве способа личного существования, не скованного никакими предсуществующими пределами. Не станем же мы предъявлять иск артисту, вменяя ему лично в вину преступления или проступки, содеянные его героями? Хотя и, при всем желании, полностью избавить свободного творца от ответственности за публичные жесты, манифестируемые смыслы и произносимое им вслух, на людях и для людей, слово едва ли возможно.
Сознательная историческая ответственность Маркса — это ответственность революционного борца за всеобщую общественную свободу. Именно всеобщую и общественную, ибо она предполагает утверждение общества, которое предоставляет реальную возможность свободы каждому конкретному человеку в качестве непременного условия осуществления свободы всех людей. Достижимость такой полноценной свободы определяется прежде всего мерой освобождения как от природной, ближайшим образом — вещественно?телесной, так и от социально?экономической зависимости одних людей от других. Маркс нигде не говорит, что этого вполне достаточно для автоматического и гарантированного обретения действительной свободы каждым и всеми в любом жизненном пространстве?проявлении, но недвусмысленно настаивает на этом как на совершенно необходимой и основополагающей предпосылке. Он не только не отождествляет освобождение и свободу, а, быть может, как никто другой до него, строго и последовательно различает их, необходимо опосредствуя свободу процессом освобождения. Для него, говоря языком диалектики, свобода есть «снятие» (Aufhebung) освобождения.