И начали стрелять!
— Двумя руками, Камушек. Тяжелый! Без малого три фунта, если с патронами.
— Ага!
Даже если двумя руками — все равно нелегко. Чему удивляться: «Маузер», настоящий! Модель «К-96» выпуска 1916-го, под калибр «Люгера». Несъемный магазин на десять патронов, на щечках рукояток — цифры «9» красной краской. «9» — это калибр такой, если в миллиметрах.
— Бах!
«Бах» — пока что на словах. Леонид Семенович оружие подержать дал и в прицел поглядеть. Заодно про миллиметры объяснил и про то, какая модель. «Маузеров» всяких не счесть, добавил, но этот самый лучший. Любимый. Почти что друг, а может, и не почти. Раскраснелся Леонид Семенович, разулыбался — не хуже Лельки грудастой. Велел расставить пустые жестяные банки: возле насыпи полно их оказалось.
Бах! Бах! Бах! Это уже по-настоящему. Кра-а-анты банкам. Амба! Здорово стрелял сероглазый!
И наконец…
— Целься чуть ниже, не в центр.
Дыхание задержи! Мушка, целик и цель видны одинаково четко, это тебе не винтовка, братец Камушек. И не зацеливайся. Нанизал на одну нитку — лупи!
Объяснял Леонид Семенович заковыристо. Видать, не мастер объяснять. Простые вещи Пьеро и сам разумел — приходилось уже белый свет дырявить. Не из «Маузера», но кое-чему научился. Время такое было — подходящее. И расстояние плевое, шагов восемь, для самых маленьких.
С прозвищем, правда, загадка. Отчего это он, Петр, в Камушка превратился? Что «братец», приятно, конечно. А, ладно! Снимем банку. От ландрина — вроде той, у нищенки на Среднем. Даже с клочком от бумаги-наклейки: четверка странненьких значков-паучков. То ли цифры, то ли буквы, вроде греческих. Видел Пьеро похожие — в старом гимназическом учебнике.
Какая, впрочем, разница?
— Пали!
Выпалил по значкам-паучкам. Амба! Ударила в ладони отдача, зазвенело в ушах, покатилась по снегу поверженная жестянка. Покатилась и сгинула, словно в топь провалилась. Нет банки, и снега нет, одно пятно черное. Вздулось пузырем, булькнуло.
Вот тебе и амба!
А еще почудилось мальчику, будто из топи рука показалась, знакомая очень. Пальцы худые, костистые. И нет уже ни банки, ни топи черной. Падает серебряный пятачок с клювастым орлом прямиком в подставленную руку. «Подайте!.. А удача вас на углу ждет».
— Фу ты!
Еле «Маузер» удержал. Помотал головой, воздуха холодного глотнул. Ясное дело, чудится. Видать, от болезни. Только бы Леонид Семенович не заметил. Подумает еще! Нет, не заметил. Взял сероглазый у Пьеро пистолет, кинул быстрый взгляд на банки-мишени. Бах! Навскидку, почти не целясь.
Улетела последняя банка далеко-далеко.
— Что попал — молодец, — улыбнулся. — Только не цель это, братец Камушек, баловство одно. Стрельба, она науку любит!
Помотал ладошками братец Камушек, тяжесть стальную с пальцев стряхнул. Усмехнулся в ответ:
— А научите, Леонид Семенович!..
Схитрил Пьеро насчет «научите». Учили его, когда в банде Сеньки Жадика три месяца кантовался. Там младенцы грудные не к хлебной «жевке», а к «Нагану» тянулись. И пострелять пришлось, и учителей послушать: про мушку, про целик, про то, как дыхание задерживать. Главное, оружие первым вынимать следовало — и первым курок спускать. Выстрелил — убил. Все прочее для солдат и для господ, что охоту любят.
Не выучиться хотел Пьеро, просто стрельнуть еще разок. Но Леонид Семенович очень серьезно к просьбе отнесся. «Маузер» под куртку спрятал, достал что-то маленькое, вороненое, а в руки не дал. Подумал, обратно в карман сунул.
— Стрельба науку любит, — повторил. — А наука разная бывает. Самое сложное в ней — не железо, а человек. Слыхал, братец Камушек: оружие — продолжение твоей руки? Такое часто говорят. И еще говорят: научись чувствовать, что без пистолета ты вроде как не весь, не целый. Оружие любить нужно, словно родича или друга. Согласен?
Вздрогнул Пьеро. Откуда ему знать? Испытывает его сероглазый. Однако ответить попытался:
— Я, Леонид Семенович, слышал, что, когда стреляешь, надо себя гранитом представить. Каменный ты, ни единой щелочки. И мысли каменные. Слышал, а представить не могу. Люди не камень, верно? Мне говорили: убивает не оружие, а желание. Прицелился — смерть глазами послал.
Сказал и понял: плохи дела. Опять мысли длинными и тяжелыми стали. И слова трудные: слишком взрослые.
Леонид Семенович Пантелкин в ответ сжал губы, словно обидел его чем-то братец Камушек.
Кивнул резко:
— И так говорят. Видишь, сколько слов накрутили? А почему? Не хватает их, слов — наших, человеческих. Вроде как не мы пулю посылаем, а кто-то другой. Мы лишь оружие, придаток к пистолету. Не мы решаем — за нас решают. Не мы — нами целятся. И убиваем тоже не мы.
Поглядел Пьеро вокруг. Пустырь заснеженный, железнодорожная насыпь, банки, пулями пробитые. Ясный день, а все равно не по себе, когда слышишь такое.
— Это я не к тому, что вины нашей нет. Есть вина! Пистолет и осечку дать может, и патрон перекосить. А раз мы, люди, стреляем без осечек, век за веком, значит, согласны чужую волю выполнять. Подписались, так сказать. И кровь не на ком-то — на нас… Ты уже понял, братец Камушек, к кому в гости попал?
Смотрели серые глаза в упор. Кивнул Пьеро, ответил спокойно, по-взрослому: